Мойша ответил:

— Князь, он убежден, что своей ученостью может изумить целый свет. В собственных глазах и в своей стране он ученый. А кто же станет осуждать обычаи чужой страны и ее мудрецов?

«Именно этим ты и занимался сегодня утром, — подумал Бенджамин, — когда поделился с нами мыслями о глупости короля варваров, который порвал книгу, пытаясь понять, что это такое, и спрашивал о цене бумаги, а не содержания. Тем не менее…»

— Я буду действовать в духе решений совета, — официально заявил Бенджамин. Он согнутым пальцем подозвал начальника стражи. — Освободите юношу. Дайте ему мула и еды, чтобы хватило до Кордовы, и проводите до границы. Расходы вычесть из нашего следующего платежа земельной подати халифу.

Юный араб сидел у стены зала совета, прислушиваясь к непонятным речам на иврите, которые должны были решить его судьбу. По тону и жесту Муатья догадался, что решение вынесено. Он вскочил, сверкая глазами. Какое-то мгновение казалось, сейчас он разразится потоком жалоб и обличений, что проделывал уже раз пятьдесят за время своего короткого ареста. Но с видимым усилием юноша сдержался. Совершенно ясно было, что он собирается делать: поспешить к халифу с самыми гнусными обвинениями, которые только сможет выговорить его язык. Расквитаться за каждый случай пренебрежения, реального или воображаемого, выказанного варварами, к которым он так ревновал. Причиной этой ревности были полеты на воздушном змее.

Князь перешел к рассмотрению следующего дела. Верно сказано насчет ученых, подумал он. Это сила. А невежественные глупцы хуже чумы.

Но хуже всего была третья категория, к которой принадлежали и юный араб, и сам многоученый Мойша.

Категория ученых глупцов.

Сидя в холодном каменном подвале лучшего дома в крошечной деревеньке, перфекти шепотом обсуждали, как им следует поступить.

— Он не говорит на нашем языке. Как же мы подвергнем его испытанию?

— Он немного знает арабский, как и мы. Этого будет достаточно.

— Перевод исказит смысл. Испытание должно быть проведено на языке испытания.

— Правила устанавливаем мы, и мы можем изменить их.

Вмешался третий голос:

— Вообще-то он уже выдержал одно испытание. Причем не зная, что подвергается ему.

— Ты имеешь в виду испытание водой?

— Да, водой. Вы видели, как эти люди поднялись на гору. Они ослепли от усталости и обезумели от жажды. Это северяне из холодных стран, моряки, которые не ходят пешком. Тот великан едва не помер. А у самого короля так пересохло в глотке — мы все это видели, — что он не мог говорить. И все-таки он вылил воду на землю.

Еще один голос поддержал третьего:

— А ведь перед этим он набрал воду в рот. И выплюнул. Это тоже испытание. Не давать человеку воды, так что он уже не может думать ни о чем другом, а потом предложить питье. Проверить, может ли он набрать воду в рот и все-таки отказаться от нее, одержать победу над своим телом. Над этим храмом Злого, князя мира сего. Именно это и сделал одноглазый.

Первый голос продолжал возражать:

— Испытание было слишком коротким! Обычно мы оставляем человека без воды на один день и одну ночь.

— Неподвижно сидящего в тени, — ответил один из противников этого скептика. — Согласно нашим правилам, испытание продолжается до тех пор, пока человек не теряет способность думать о чем-либо, кроме воды. Мне не случалось видеть испытуемых в более плачевном состоянии, чем этот король, когда он поднялся на гору.

— Как бы то ни было, испытания будут продолжены, — вмешался человек, до этого не произнесший ни слова, но сейчас заговоривший непререкаемым тоном. — Ведь, пока мы рассуждаем, люди императора отбивают камень за камнем над тайником с нашими святыми реликвиями, с телами наших товарищей.

Люди в серых капюшонах склонили головы. На этот раз никто не возражал.

Снаружи, свесив ноги с крутого обрыва, который защищал деревушку с севера, сидел Шеф с подзорной трубой в руках. Он и его люди напились, и настало время осмотреться, изучить характер местности. Деревушка располагалась высоко на склоне, на небольшой террасе, опоясывающей каменную, заросшую кустарником кручу. С высоты повсюду можно было увидеть другие террасы, на каждой своя купа деревьев и огородик. Шеф понимал, что люди легко нашли бы себе пропитание в этих горах. В подзорную трубу были видны десятки тощих овец, щиплющих траву на дальних склонах. Овцы — это мясо, молоко и сыр. И еще одно немаловажное для жителей обстоятельство: сюда не доберутся сборщики налогов. Разве что самые дотошные и неуемные, да и тем проще было бы попытать счастья в другом месте.

Ясно, что здесь можно сопротивляться почти любой власти. Власти короля или императора. Или власти церкви.

С тем рассудочным холодным настроем, который появлялся у Шефа в одиночестве, он приступил к анализу накопившихся сведений. За долгие годы пребывания у власти он заметил за собой одну особенность. Хорошо это или плохо, но он не верил почти ничему из услышанного, не верил даже тому, что видел собственными глазами. Зато неверие означало, что нет необходимости лгать самому себе, как это делают многие время от времени, а то и постоянно. Люди верят в то, во что им необходимо верить. Он же не нуждался ни в какой вере и мог видеть мир таким, какой он есть.

Не верил Шеф и Свандис. Она встретила короля и его людей со слезами радости на глазах. Затем, устыдившись, разговаривала сердито и грубо, чтобы скрыть страх. Он не винил ее. Он знавал испытанных воинов, которые поступали точно так же. А когда она рассказала, что произошло, Шеф, сложив воедино все, что знал о ней, смог понять и ее страх, и ее стыд.

Похитители держали Свандис, натянув ей платье на голову. Женщины ничего не носят под платьем — только сверху могут надевать дополнительную одежду. Пленница со связанными руками, обнаженная снизу до самой груди, не может думать ни о чем, кроме предстоящего изнасилования. Именно поэтому задрать женщине одежду выше колен по всем северным законам считалось тяжким оскорблением. Но Свандис не надеялась на закон, — как себя вести в таких случаях, она знала прекрасно. Шеф не удивился, узнав, что она сумела разрезать платье и убить одного из нападавших. Своими глазами король видел, как подобное проделал ее дед: без оружия и только что едва не утонувший, он боролся с двумя людьми, которые держали его за руки. В жилах Свандис действительно текла кровь Рагнара.

Но страх глубоко засел в ней. Он сквозил в том, что она говорила о своих похитителях. А говорила она, что это настоящие дикари, хуже самых заклятых шведских язычников, холодные и безжалостные. По словам Свандис, о них рассказывали кордовские женщины и в этих рассказах, похоже, была лишь малая доля истины. В горах скрывается еретическая секта, ее мужчины ненавидят женщин, а женщины — мужчин. Еретики отвергают все радости жизни. «И это в самом деле так, — снова и снова твердила Свандис. — Это сразу видно по тому, как они смотрят! Когда меня выпустили, я стояла нагая, как танцующая девка. И они на меня пялились. А потом отвернулись, все как один, даже погонщики мулов. Я бы лучше слушала то, что кричат твои люди, когда получают женщину. Они насилуют нас и бьют, но при этом не могут обойтись без нас. А здесь видишь только лютую злобу в глазах».