Никогда и ни за что не стану себя продавать! Пока люблю и любима.

Где-нибудь в трамвае, ловя на себе взгляды посторонних, и мужчин, и женщин, Норма Джин вдруг испытывала сладостное чувство гордости и счастья. Ведь все эти взгляды были устремлены на ее руку, на палец с кольцами. Глаза посторонних немедленно определяли, что она замужняя женщина! И надо же, такая молоденькая! Нет, ни за что и никогда в жизни не снимет она с руки этих фамильных колец.

Только смерть заставит ее снять эти фамильные кольца.

«Будто на небеса попала! А ведь я еще не умерла».

Все было бы хорошо, если бы ее не мучил один и тот же ночной кошмар, причем началось это у Нормы Джин буквально на следующий день после свадьбы. Некий непонятный человек без лица (мужчина? женщина?) подкрадывался к ее кровати и наклонялся над ней. Сама Норма Джин лежала при этом, словно парализованная, не в силах ни бежать, ни шевельнуться. И знала одно: этот человек хочет снять кольца с ее руки, а она отказывается отдать их ему. И тогда таинственный человек хватал ее за руку и начинал отпиливать ей палец ножом. И все это казалось настолько реальным, что Норма Джин была уверена, что истекает кровью, и с душераздирающими стонами и криками просыпалась. И если Баки был рядом, если в ту ночь он не выходил в ночную смену, он тоже просыпался и сонно пытался успокоить ее. Обнимал сильными руками, прижимал к себе и, легонько покачивая в объятиях, бормотал:

— Ну, тихо, тихо, Куколка! Тише, Малыш! Это всего лишь плохой сон. Большой Папочка не даст тебя в обиду, не бойся. Ну, все о’кей?

Но не всегда все бывало «о’кей», во всяком случае, не сразу. Иногда Норма Джин была так перепугана, что не могла заснуть до утра.

Баки пытался проявить понимание и сочувствие, Баки льстило, что молодая жена так отчаянно нуждается в нем, но сам при этом чувствовал себя несколько неуютно. Ведь, по сути, он и сам был почти ребенком. Всего-то двадцать один год! А тут вдруг начало выясняться, что его Норма Джин — девушка непредсказуемая. Когда они просто встречались, она была так весела, ну просто солнечная-солнечная девочка, а теперь, в такие вот беспокойные ночи, он увидел и другие ее стороны.

Неприятным для Баки открытием стали, к примеру «колики» — так стыдливо называла Норма Джин свои критические дни. Прежде он, к своему счастью, был избавлен от подобных женских секретов. Теперь же оказалось, что раз в месяц из Нормы Джин не только хлещет кровь (как из зарезанной свиньи, он просто не мог удержаться от этого сравнения), причем хлещет из влагалища, места, предназначенного «для любви». И толку от нее на протяжении двух или трех дней совсем никакого — все время лежит в кровати с грелкой на животе, а иногда еще и компрессом на лбу (оказывается, у нее еще и «мигрени»!). Мало того, она категорически отказывалась принимать лекарства, даже аспирин, который рекомендовала мать Баки. И это бесило его: «Христианская наука! Да это же бред какой-то, разве можно принимать всерьез?» Впрочем, спорить и ссориться с молодой женой ему не хотелось, это только осложнило бы положение. И он пытался, как мог, проявлять сочувствие, он очень старался. Ведь теперь он был женатым мужчиной, и (как сухо выражался его старший, тоже женатый брат) уж лучше ему свыкнуться с этим фактом, в том числе и с этим отвратительным запахом.

Но ночные кошмары! Баки совершенно выматывался на работе и мечтал выспаться — если б позволили обстоятельства, он бы проспал часов десять — двенадцать кряду, — а тут Норма Джин со своими кошмарами! Она будила его, пугала чуть ли не до смерти, сама пребывала в панике, просто в невменяемом от страха состоянии, и ее коротенькая ночная сорочка была насквозь мокрой от пота. Он вообще не привык спать в постели вдвоем. Ну, по крайней мере не всю ночь напролет. И ночь за ночью. И уж тем более с такой непредсказуемой женщиной, как Норма Джин. Словно их было две, ночная и дневная Норма Джин, с виду похожие, как близнецы. И ночная иногда одерживала верх, невзирая на то, как мила и добра была дневная, как любила его, да и сам он тоже был от нее просто без ума. Он держал Норму Джин в объятиях и чувствовал, как бешено колотится ее сердечко. Как у испуганной маленькой птички, как у колибри. А уж вцеплялась она в него мертвой хваткой! Даже удивительно, откуда у такой хрупкой девушки столько сил. Впрочем, женщина в страхе не намного слабее мужчины. И до конца еще не проснувшемуся Баки казалось, что он находится в школе, в спортивном зале. Лежит на мате и борется с соперником, твердо вознамерившимся переломать ему ребра.

— Ведь ты не оставишь меня, Папочка, нет, нет? — истерически вопрошала Норма Джин. На что Баки отвечал сонно: «Угу», а Норма Джин продолжала настаивать: — Обещай, что не оставишь! Да, Папочка, да?

И Баки говорил:

— Ну, конечно, Малышка, все о’кей. — Но Норма Джин не унималась, продолжала твердить свое, и тогда Баки говорил уже строже: — Зачем это мне оставлять тебя, Малышка? Ведь я только что на тебе женился. — В этом ответе было что-то не то, но ни один из них не мог определить, что именно. Норма Джин еще крепче обнимала Баки, прижималась горячей и мокрой от слез щекой к его шее, и пахло от нее влажными волосами, и тальком, и подмышками. И еще — каким-то звериным страхом, именно так определил бы этот запах Баки. А она все шептала:

— Так ты обещаешь, да, Папочка? — И Баки бормотал в ответ, да, да, он обещает, но нельзя ли поскорее лечь спать, прямо сейчас?

И тогда Норма Джин вдруг начинала хихикать и говорила:

— Вот тебе святой истинный крест, да, Папочка? — И крестила пальчиком грудь Баки, и щекотала кудрявые волоски над его сердцем, и Баки вдруг возбуждался, его Большая Штуковина вдруг поднималась, и Баки хватал пальчики Нормы Джин и притворялся, что вот сейчас, сию минуту съест их, и Норма Джин брыкалась, и отбивалась, и хихикала, и верещала:

— Нет, Папочка, нет!

И тогда Баки припечатывал ее к матрасу, наваливался на нее всем телом, пощипывал и теребил ее груди — это просто с ума сойти, до чего ж хорошенькие у нее были грудки! — лизал ее, рычал:

— Да, Папочка, да! Папочка знает, что сделает сейчас со свой Куколкой Малышкой! Потому что эта Куколка Малышка принадлежит ему! И вот это тоже его, Папочкино, и вот это, и вот это тоже!»

И я чувствовала себя в полной безопасности, когда он был во мне.

И хотела, чтобы это никогда не кончалось.

3

Она хотела быть самим совершенством. Меньшего он не заслуживал.

Она собирала Баки завтраки на работу. Большие двойные сандвичи, его любимые. Копченая колбаса, сыр и горчица на толстых ломтях белого хлеба. Ветчина. Куски вареного мяса, оставшиеся от ужина и обильно политые кетчупом. Апельсины из Валенсии, самые сладкие. И обязательно что-нибудь на десерт — типа вишневого кобблера[37]или имбирного пряника с яблочным сиропом. Когда с продуктами стало хуже, Норма Джин отрывала, что называется, от себя, подсовывала Баки мясо, не доеденное ею за ужином. Он делал вид, что не замечает, но Норма Джин знала: муж относится к этому одобрительно. Баки был высоким, крупным парнем, он все еще продолжал расти, и аппетит у него был просто зверский. Норма Джин поддразнивала его — ест, прямо как лошадь, «как голодная лошадка». И в самом ритуале раннего вставания, с тем чтобы успеть собрать Баки завтрак, находила нечто такое трогательное, что просто слезы на глаза наворачивались. И еще она подсовывала ему в коробочку с завтраком любовные записки на листке бумаги, который украшали гирлянды маленьких, нарисованных красными чернилами сердечек.