— Волков, наверное. Это его — паскуды, шкода, — догадалась Лидка.

— Я ему в ответ, мол, не сходится наша грамота. Вы ее по газетам учили, а я — по кодексу. Уголовному, надо понимать. В нем я за пять лет все статьи назубок знаю. Серед ночи разбуди — скажу от начала до конца без запинки. Сколько по какой статье предусмотрено. Эту грамоту все колымские зэки одолели за годы отсидки. А вот с газетами дела иметь не приходилось. Не доходили они до нас. Потому — читать не обучился. Не одолел эту науку. А теперь уж припоздал. Не стало памяти. Вместе с волосами она из башки вылезает. Последние ее остатки для себя берегу. Чтоб на воле не забыть, какое имя получил при крещеньи. Так-то, вот…

— И что ж тебе сучье вымя ответил? — ждала Лидка.

— Сетовал шибко, что опять ему не повезло. Все неграмотные в Усолье едут». Ни одного образованного человека средь ссыльных нет. Политинформацию провести, некому. Одна была и та замерзла. Такую бабу, красивую, сберечь не сумели! Все сетовал на ссыльных, — рассказывал Оська.

— Это он про Свиридиху. Она у нас раньше Комиссаршей была.

— Газеты читала? — спросил мужик.

— Да нет! Кто их слушать станет? Время нету. Она властям верила. Все выгораживала их. А потом прочистили ей мозги. Человеком стала. Хорошей бабой. Но не повезло ей. Замерзла зимой. А мужик ее недолго горевал. Не то года — сорока дней не дождался. Не дал ногам Ольги остыть и привел в дом другую. С детьми. Она у меня раньше жила. Теперь с ним. Своих и его детей растит. Полный дом детворы. Едва успевает. Поначалу нам всем дико было, зачем они так поспешили сойтись? Почему не дождались года? А когда увидели, как она относится к детям, так и заткнулись. Взрослый стерпит. А дите, да еще наше, усольское, без заботы бабьей вовсе зачахнет. А для чего тогда жить, если детей своих вырастить, да сберечь не сможем? Вот и смирились. Забыли поспешность людскую. Они ведь не ради утехи — для детей, как лучше, сделали. Те нынче хорошо живут. И, дай им Бог! Только вот Ольгу тому Волкову трогать бы не стоило. Немало горя он ей доставил, морда толстожопая! Нет! Он не хмырь, он — кабан холощенный, всю кровь с нас выбрал. Чего только не стерпели от него! И голод, и побои, и крики! А сколько нас душил, как гниду? Счету нет! Меня три раза почтальонкой брал и все выгонял под жопу. Как слово поперек скажу, так под сраку мешалкой на другой день. Устала я. И когда он мне велел опять вернуться на почту, послала я его ниже бабьего пояса и осталась с бабами рыбалить. Чего ради мотаться стану с места на место? Надоело. Хоть и трудно, зато свои рядом. И все привычно. Там же не знаешь чего ждать от недоноска этого. Чтоб он собственным говном подавился! — пожелала Лидка Волкову.

Оська, поняв, что баба живет совсем одна и вовсе расхотел уходить. Хотя за окном совсем темно стало.

— Печку надо б затопить. Изба вовсе выстудилась. Как ты, мокрохвостая? — обратился к бабе.

— Щепок надо наколоть. Ну да некому. Ты ж, верно, яйцами уже в пол врос. Сидишь столько! Помог бы, — не выдержала баба.

Когда в печке загорелись дрова, Лидка поставила картошку на плиту, достала рыбу из ледника. Оська ловко разрубил ее на ровные куски, принес дров со двора, воды. И снова сел к столу.

— А кем ты тут работать станешь? — спросила Лидка, не поднимая головы от плиты.

— Без дела не останусь. Много чего могу, — подморгнул, едва баба глянула на него.

— Это ты на что намекаешь? — прыснула смехом.

— На то самое, об чем ты подумала, — развезло рот мужика в улыбке от уха до уха.

— Чтоб тебя клопы заели! Ишь чего захотел, харя свиная! — делано осерчала Лидка.

— А я при чем? Я про твои думки. Ты себя и выдала, рыло суконное!

— Ах, аферист! Пройдоха! Еще меня подначивать? Да я с тебя шкуру до самой задницы спущу! Ишь, размечтался, рыжий таракан! — боялась баба переборщить в брани.

— Ну, будет! Уж наслушался, аж до соплей. Чем меня не обозвала нынче! И шишом, и тараканом. А я ей тут наизнанку выворачиваюсь, вместе с исподним. Голышом, можно сказать, стоял перед тобой. Сколько время извел! А ты тут все целку из себя ломаешь. Иль забыла, что я оружейник. И уж своего, коль порешил, все едино — добьюсь. Хочь ты на рога здесь встань! — оторвал бабу от плиты так внезапно, что она и сморгнуть не успела, как оказалась в руках Оськи, стиснувших ее, словно железными обручами.

Шершавые губы мужика оказались требовательными, сухими.

Лидка пыталась вырваться.

— Зачем же так вот сразу, к чему спешить, обвыкнуться б, ведь есть время.

Но Оська ничего не слушал. Схватил Лидку в охапку, унес в комнату на постель.

— Отстань, нахал, кобель! — пыталась вырваться. Но Оська был опытным. Кофта, юбка слетели с Лидки вмиг.

— Пусти, охальник! — отталкивала мужика и почувствовала — поздно…

Оська мял бабу всю ночь. Ни на минуту не давал передохнуть. Лишь дверь закинул на засов. И до самого утра сбивал похоть за все воздержания.

А утром, позавтракав, вместе с притихшей, оробевшей Лидкой, вышел с нею из дома. И пошел рядом, поддерживая под локоть. Без лишних слов, разговоров и объяснений, при всем ссыльном люде, признал бабу своей. Навсегда, до самой смерти.

В этот день Оська подошел к Шаману уверенно. Семейным человеком стал, как-никак, бабным. А значит, все заботы нынче на его шею свалились. Нужен заработок. И Лешак решил поговорить с Гусевым по-мужски. Виктор вначале не хотел слушать Оську. Отворачивался, отмахивался, как от назойливой мухи. Видно, обиду помнил, тот самый, первый день их знакомства. Но Оська был не из тех, от кого можно легко отделаться, прогнать равнодушием. Он прошел хорошую школу, получил крепкую закалку и умел заставить любого выслушать себя.

— Ты, не воротись, не баба. И я не в сваты к тебе пришел. Че рожу воротишь? Может ты мне сто раз поперек жопы стоишь, но коль судьба так свела всех, не гонорись. Не таких, как ты, обламывать доводилось. В местах похлеще Усолья. Тебя б там дальше чем дневалить при параше шагу не пустили бы. А меня по половинке, с почестями, можно сказать, к вам отправили. Нынче я уже бабу имею. Жену, значит. Выходит, работа мне теперь нужна путняя. Чтоб семью держать, как полагается.

— А что умеешь? — повернулся к Лешаку Шаман.

— Много чего. Оружейник я. Золото мыть умею. Но это тут без надобности. Могу печки выкладывать. Кирпичи делать.

— А подручное? Ну, может поделки какие, чтоб продать в поселке можно. За деньги. И кормиться тем. Нынче все наши этим промышляют, чтоб с голоду не помереть. Сам пойми, промысел рыбы на море у нас отняли. Волков, гад, отобрал. Теперь с реки рыбу ловим. Ее не хватает. Покупаем харчи в Октябрьском. Иначе не прокормиться. Может, умеешь что-нибудь рукодельное?

Лешак задумался. Сел на бревно. Обхватил руками голову. Горько на душе было.

— Нет, кроме свистков для детворы, ничего не смогу. Их я в детстве вырезал. Но тут и леса нет. А березы, что перед домами растут, на это дело не годятся. Нужна ива. Ее ветки. Ее голос. Он плачет и смеется. До самой жопы продирает, если дудку сделать, а свисток — грошовое дело. Мало будет стоить. Но и на него материала не сыщется, — грустил Оська.