Желтолицый, беззубый старик поднял дрожащую руку и неуверенно расписался.

– Поздравляю! Номер 731, теперь ваш черед.

Когда-то кряжистого крепыша теперь поддерживали соседи. Подернутые свинцовой пеленой глаза его смотрели поверх всех голов.

– Ну, что же вы? – поторопил Хаусман.

– Он болен, – сказал сосед.

– Болен? – заглянул в блокнот Хаусман. – Нет-нет, он нужен! Помогите ему… Вот так – карандаш в руку и росчерк. Отличный будет снимок: друг помогает больному товарищу обрести право работать на пороховом заводе. Прекрасно, идем дальше…

Номер 610-й.

Худой, изможденный человек не шелохнулся.

– Ну же, смелее, – подбодрил его Хаусман. – Вы же офицер, выпускник артиллерийской академии, вас ждут на пушечном заводе.

– Не дождутся, – разлепил спекшиеся губы 610-й.

Хаусман заглянул в блокнот и загадочно улыбнулся.

– Ну-ну, воля ваша… Бергер! – обернулся он к одному из сопровождающих.

Из-за спины шагнул унтершарфюрер, достал пистолет и выстрелил в лоб 610-го. Шеренга охнула и качнулась.

– Стоять! – рявкнул Хаусман. – Предупреждаю: так будет с каждым, кто откажется от чести служить Великой Германии! 307-й! Подпись. Фото. Хорошо. 212-й! Хорошо, 176-й! Что?.. Бергер!.. Дальше…

Когда от шеренги осталось меньше половины, Хаусман приказал убрать трупы, а живых загнать в машины и увезти. Через полчаса он уже принимал поздравления Лемке.

– Нет, что ни говорите, а университет есть университет, – пожал тот руку Хаусману. – Я бы до такого не додумался: в печь их – и баста. А вы – по науке.

– Какая, к черту, наука?! – вспыхнул Хаусман. – Эти русские спутали все карты!

– Карты?

– Ну да! Видите, – достал он блокнот. – Я заранее наметил, кого для острастки пристрелить, а кого оставить. Красный крестик – жизнь, черный – смерть.

– Стоп, стоп, стоп! – заглянул через его плечо Лемке. – У вас всего… десять черных крестов?

– Вот именно! В блокноте десять, а на деле – сто два. Нет, – искренне огорчился он. – С такой статистикой моя теория нежизнеспособна.

– Абсолютно нежизнеспособна, – холодно бросил Лемке. Потом, многозначительно помолчав, с каким-то особым нажимом, добавил: – С такой статистикой приказ рейхсфюрера не выполнить. А за это… сами знаете, что может быть.

Франция. 6 июня 1944 г.

На немецкие доты, дзоты, орудия и закопанные в землю танки обрушивается невиданной силы огневой шквал! Один за другим пикируют английские и американские самолеты, как горох, сыплются из них многотонные бомбы. А с моря, под прикрытием сплошной стены корабельной артиллерии, подходят к берегу все новые и новые десантные суда.

Немцы ожесточенно сопротивляются, морской пехоте приходится туго, но союзники зацепились за крохотный клочок суши и, постепенно расширяя его, уверенно продвигаются вперед. Вот освобождена крестьянская ферма, поселок, городок…

Жители восторженно встречали мчащиеся на восток колонны союзников. А навстречу, в сопровождении немногочисленной охраны, бодро маршировали пленные немцы. Они улыбались, шутили – еще бы, для них война позади и они живы, а это – главное!

Но среди улыбающихся пленных немало суровых, насупленных лиц. Эти люди держались отдельно, на привалах сбивались в тесные кучки и, самое странное, говорили по-русски.

– Все, братцы, войне конец! Теперь – домой!

– Чему радуешься, обалдуй? Конец не войне, а нам.

– Это точно. Хана нам. Либо «вышка», либо «четвертак».

– А ты что думал?! Предателей – к стенке! Сам ставил, знаю.

– Так это же предателей – власовцев или полицаев…

– Я же говорю – обалдуй. Ты на форму свою посмотри: чья она?

– Ну, немецкая… Так что с того? Я три года полосатую носил, потом пригнали во Францию, сказали, что если не надену мундир и не возьму винтовку, расстреляют на месте.

– За полосатую робу я бы сейчас руку отдал, а то и ногу… А может, не пошлют нас домой? Объясним все честь по чести – союзники же все-таки, авось поймут. Их ребята тоже были в плену.

– Их ребята немецкую форму не надевали. Только мы… Никто, кроме нас! Эх, Рассея, и подохнуть-то твои сыны по-людски не смогли! Черт с ним, я согласен, хоть умру дома – и то хорошо.

– А я – нет! Хрен им, энкавэдэшникам! Ни за что не дамся! Отца сгноили, мать, брата… Руки на себя наложу, но им не дамся!

– Ты, парень, потише. Разные тут шагают. Настучат.

– Сексоты? Здесь? Удавлю собственными руками!

– Охолонь, паря, охолонь… Оглядеться надо… Бог не выдаст – свинья не съест.

Лондон. Кабинет министра иностранных дел Великобритании Энтони Идена. 21 июля 1944 г.

– Министр военной экономики лорд Селборн, – доложил секретарь.

– Просите, – поднялся из-за стола Иден. – Рад видеть, – встретил он Селборна. – Здоровье? Жена? Дети?

– О’кэй, Энтони. Все о’кэй! Надеюсь, у вас тоже?

– Как руководитель Управления особых операций вы это знаете и без моих подтверждений, – усмехнулся Иден.

– Энтони! Мои люди собирают сведения о противнике, а не о друзьях.

– Прошу, – предложил Иден кресло у камина. – Так что же вас привело в мой скромный офис?

– Тревога… – озабоченно вздохнул Селборн. – Есть проблема, которая не дает мне покоя ни днем ни ночью. Я – о пленных. О русских пленных, – добавил он с нажимом.

– Мои люди сообщают, что русские составляют десять процентов всех военнопленных. Представляете, каждый десятый – русский?! Наш союзник. На допросах эти парни рассказывают одну и ту же печальную историю, как оказались в немецком плену через несколько часов после вторжения вермахта, что оружия у них практически не было, а с винтовкой и шашкой против танков не устоять. Вот доклад одного из моих офицеров. Читайте, – протянул он папку.

– Первый раз держу в руках донесение, адресованное не мне, – пытался пошутить Иден. – С вашего позволения буду читать вслух: «Сэр!» – торжественно начал он, однако, пробежав глазами первые фразы, перешел на скороговорку: – Извините, лорд, но это не интересно, это – тоже… Ага, нашел. «После того как они много месяцев проработали в качестве военнопленных на строительстве дорог и укреплений на территории оккупированной части России, их стали группами, от 50 до 150 человек, посылать во Францию, где они продолжали выполнять ту же работу. Их никто не спрашивал, хотят ли они вступить в немецкую армию, а просто одевали в немецкую форму и снабжали винтовками. Русские считали себя военнопленными и никем иным. С другой стороны, когда их спрашивали, хотят ли они вернуться в Россию, то большинство проявляло равнодушие к этому вопросу или давало отрицательный ответ.