Если императрица и сгущала краски, то совсем немного. Бекингемшир подтверждал серьезность настроя Орловых относительно новых кандидатов на роль фаворита: «Не очень давно некий молодой человек хорошего круга, внешностью и манерой своей сильно располагавший в свою пользу, обратил на себя особенное внимание императрицы. Некоторые из друзей Панина, бывшие также и его друзьями, поощряли его добиваться цели. На первых порах он последовал было их совету, но вскоре пренебрег блестящею участью… Он сознался по секрету близкому родственнику, что он побоялся угроз, высказанных Орловыми по адресу всякого, кто вздумает заместить их брата, и не имел достаточно честолюбия, чтобы рискнуть жизнью»{399}.

Следует ли видеть в описанном «молодом человеке» князя Дашкова? Или это был другой кандидат? Ведь посол вел рассказ с чьих-то слов и не называл фамилий. Но кое-какие следы добрых отношений остались: Екатерина II подарила князю лучшую лошадь из своей конюшни{400}. Она сама была страстной ценительницей лошадей, прекрасно ездила верхом, и подобный презент много говорил заинтересованным наблюдателям. Вероятно, узнав о нем, Орловы и применили угрозы.

Как бы там ни было, императрица держалась крайне осмотрительно, и Михаил Иванович не имел шансов. Другое дело – его жена. Привязанность государыни к княгине могла выглядеть как дружба. Но Екатерина Романовна вносила в нее столько горячности, что не позволяла окружающим остановиться на этой невинной трактовке.

Пушкин зафиксировал довольно поздние слухи, касавшиеся отношений Дашковой с императрицей. В 1835 г., взбешенный назначением С.С. Уварова президентом Академии наук, он писал: «Уваров большой подлец… Разврат его известен… Он начал тем, что был б[лядью], потом нянькой и попал в президенты Академии Наук, как княгиня Дашкова в президенты Российской Академии»{401}.

Эта запись не значит ничего, кроме того, что подобные разговоры велись. Но гораздо больше сплетен вызывали близкие, доверительные контакты молодой княгини с Паниным. Дипломаты в один голос называют княгиню «дочерью или любовницей» Никиты Ивановича. Родные открыто обсуждали больной вопрос. Дядя-канцлер, чья дочь – Анна Михайловна – также в свой час не миновала объятий Панина, с негодованием сообщал племяннику Александру, что Никита Иванович «к его позору страстно любит и боготворит Дашкову», хуже того – «слепо превращается в раба ее»{402}.

Дж. Казанова, побывавший в России в 1767 г., посетил Дашкову с рекомендательным письмом. «Княгиня замолвила обо мне словечко перед графом Паниным, – отмечал он. – Я слыхал от лиц, заслуживающих всяческого доверия, что граф Панин был не любовником госпожи д’Ашковой, а отцом»{403}.

Эти сплетни больно ранили такого нервного, впечатлительного человека, как Екатерина Романовна. Клевету, по словам Дашковой, распространяла «первая камеристка императрицы в бытность ее великой княгиней». Некоторые исследователи видят в этой особе Марию Травину{404}, урожденную Жукову, действительно возвращенную ко двору. Однако прежняя горничная Екатерины была слишком молода и худородна, чтобы находиться некогда «в дружеских отношениях с матерью» Дашковой и от нее узнать подробности романа с Паниным. Ее сослали в 1745 г. На наш взгляд, имелась в виду М.С. Чоглокова, первая камер-фрау малого двора и родственница Воронцовых. Некогда «Кербер» молодой Екатерины, она с годами превратилась в ее преданного цепного пса. Эту-то женщину и использовали против Дашковой.

Часто в рассказах об охлаждении между подругами императрица предстает безучастной и отдаляющейся. На самом деле она поборолась за сохранение княгини. Но сделала это очень своеобразно. Кто бы ни был источником слухов о связи с Паниным – Чоглокова или Травина, – обе являлись слишком слабыми и несамостоятельными фигурами, чтобы действовать без ведома государыни. Перед нами попытка вбить клин между Дашковой и Паниным, рассорить их. А такой ход уже отдавал политикой. Группировка, выступавшая за интересы наследника Павла, должна была дать трещину, ведь позиции княгини и воспитателя совпадали далеко не полностью. Во время подготовки переворота Дашкова не раз показала колебания по вопросу о статусе императрицы: самодержица или регент. Порвав с Паниным, лишившись поддержки его партии, Екатерина Романовна становилась безопасной и могла быть сохранена в качестве подруги. Но теряла политический вес.

Императрица почти преуспела. «Я бы ненавидела Панина, потому что из-за него пятнали мою репутацию», – признавалась княгиня. Причиной сохранения близких отношений в мемуарах названы благодеяния детям Дашковой. Но это анахронизм: до благодеяний оставалось несколько лет, а дружба подвергалась испытаниям летом 1762 г. Истинная причина состояла в желании нашей героини играть самостоятельную политическую роль, пусть и оппозиционную Екатерине II.

Ей был предоставлен выбор. Она сделала ход и проиграла. Какую бы сильную любовь к императрице Дашкова ни испытывала, жажда самореализации оказалась сильнее.

Почему Екатерина II не привлекала подругу к политическим делам? Считала юной и неопытной? Опасалась амбиций? Оба ответа справедливы.

Попытки умиротворить княгиню не давали плодов. Дашкова сознавала право предъявлять претензии. А императрица чувствовала себя обязанной и постоянно заводила речь о наградах. Точно откупалась. Екатерина же Романовна внешне избегала расплаты, не желая давать подруге «вольную». Но то немногое, о чем она просила, отнюдь не являлось безделицей.

Показательна, история с «возвращением к жизни» генерал-аншефа Николая Михайловича Леонтьева, дяди князя Дашкова по материнской линии. За него наша героиня ходатайствовала уже 29 июня, на второй день переворота. Этому эпизоду исследователи не придают особого знамения. Между тем он прекрасно характеризует планы княгини относительно родни мужа. При разъезде с женой – Екатериной Александровной, урожденной Румянцевой – Леонтьев лишился «седьмой части своих поместий и четвертой части движимости и капитала». Раздел имущества был закреплен указом Петра III. Дашкова решила его оспорить, напомнив о традиции, по которой вдова могла рассчитывать на свою долю только после кончины супруга, а не «благодаря капризам».

Согласно рассказу Дашковой, императрица признала справедливость ее просьбы и обещала «восстановить права» дяди. На самом деле для Екатерины II было очень опасно ввязываться в тяжбы разветвленных дворянских семейств, где один неверный шаг грозил появлением тучи недовольных – всех родственников фигуранта. Осторожная государыня всегда старалась устраняться от судов, разводов, разделов наследства, требуя от Сената «решить по закону». Особенно ярко эта черта проявлялась в первые годы царствования, когда императрица сомневалась в прочности своего положения. В октябре 1762 г. Бретейль доносил в Париж: «Изумительно, как эта государыня, которая всегда слыла мужественной, слаба и нерешительна, когда дело идет о самом неважном вопросе, встречающем некоторое противоречие внутри империи»{405}. Если кто-то из подданных будет недоволен, то лучше не решать проблему – стало на время девизом Екатерины II.