Остается предположить, что чета Дашковых не жила в покоях дворца, а лишь появлялась при дворе в течение июля, за который Камер-фурьерский журнал не сохранился. В августе такая милость им уж не оказывалась. Нарастание неприязненных отношений между подругами, на наш взгляд, произошло стремительнее, чем принято считать. Буквально за несколько дней.

Уже упоминавшееся письмо Шувалова Вольтеру, конечно, сыграло свою роль, но оно было не первым. Раньше других Дашкова написала Кейзерлингу. Поскольку Алексей Орлов упомянут в этом послании без неприязни, логично сделать вывод о том, что оно возникло еще до убийства Петра III, т. е. по горячим следам переворота. Уже 10–12 июля посол прибыл в Петербург, чтобы обсудить с императрицей положение в Польше{376}.

По долгу службы и из карьерных соображений адресат Дашковой обязан был показать императрице опасное послание. На взгляд современного читателя, в этом документе нет ничего, на что следовало бы разгневаться. Но в те времена сам факт обращения с подобным письмом без предварительного разрешения государыни выглядел непростительной вольностью.

Какой бы закадычной подругой ни была для Дашковой Екатерина II, существовал целый пласт придворных отношений, вступая в которые наши дамы могли контактировать только как монарх и подданный. Иначе императрица теряла лицо. Эту внешнюю сторону, к которой в силу традиции, щепетильно относились окружающие, княгиня намеренно игнорировала. То есть держалась вызывающе, даже неприлично.

Она сама сказала Бекингемширу уже в Москве: «Почему моя дурная судьба поместила меня в эту огромную тюрьму? Почему я принуждена унижаться в этой толпе льстецов, равно угодливых и лживых? Почему я не рождена англичанкой?»{377}Примечательный для русского образованного европейца ход мыслей: я слишком хороша для страны, где родилась и живу. Но в данном случае важен другой аспект: имея амбиции встать первой у трона, княгине было тяжело видеть себя в толпе, обыденное поведение которой она воспринимала как унижение. Ее развившаяся личность требовала иных отношений. Но при попытке реализовать их, Дашкова, по русской же привычке, впадала в иную крайность – дерзила, устраивала демонстрации.

В примечаниях на книгу Рюльера она пометила: «Отказ признать Орлова явным любимцем, ужас, заявленный мною по поводу смерти императора, и отвращение к Орлову со шрамом на лице, – вот три мои поступка, которые заставили дурно со мною обращаться в продолжение нескольких лет»{378}.

Екатерина II была очень терпеливым человеком. Но имелся один пункт, в котором императрица не могла уступить. Руководство переворотом, свержение Петра III не должно было приписываться за границей юной амазонке. И здесь государыне пришлось столкнуться с плодом своих прежних усилий. Во время подготовки заговора одна Дашкова открыто обнаруживала ненависть к императору, гласно заявляла о готовности рисковать головой. Екатерине было выгодно, чтобы подругу, не знавшую ничего «важного», считали главой заговора и не опасались.

Теперь, когда переворот произошел, императрицу раздражало, что иностранные дипломаты сообщали своим дворам о Дашковой как о главной движущей силе «революции». Чего стоил один Кейт – давний поклонник Екатерины Романовны и неприятель самой государыни: «Местом встреч [заговорщиков] был дом княгини Дашковой – молодой леди не старше двадцати… Ясно, что она сыграла важную роль, когда заговор задумывался и при исполнении его от начала до конца»{379}. С чьих слов посол сделал подобный вывод? Екатерина II знала, что Дашкова с мужем часто обедали у старика, что тот называл княгиню «дочкой»…

Естественным образом возникало соперничество, ревность, желание рассказать «правду» – как каждая из подруг ее понимала. Рюльер описал положение княгини весьма близко к тому, что она сама о себе рассказывала, например, Дидро: «Ее планы вольности, ее усердие участвовать в делах (что известно стало в чужих краях, где повсюду ей приписывали честь заговора, между тем, как Екатерина хотела казаться избранною и, может быть, успела себя в том уверить); наконец, все не нравилось Екатерине, и немилость к Дашковой обнаружилась во дни блистательной славы, которую воздавали ей из приличия»{380}.

Слова секретаря французского посольства подтверждал и вернувшийся в Россию 24 августа Бретейль: «Сразу после беспорядков думали, что княгиня Дашкова и господин Панин недовольны и покинули двор. Когда княгиня Дашкова вернулась, императрица осмеяла ее и больше не доверяла господину Панину».

Что значит: «покинула двор»? Несколько дней не появлялась после известия о гибели Петра III?

Что значит: «осмеяла»? Возможно, разговор о «вашей и моей славе» кончился не оправданиями Екатерины II и демонстрацией письма Алексея Орлова. А насмешкой, которой, в сущности, и заслуживала подобная фраза?

Наконец, что значит: «не доверяла господину Панину?» Разве ему когда-либо доверяли? Тем не менее он оставался одной из ключевых фигур на русской шахматной доске.

В донесении 13 сентября Бретейль подтверждал столкновение из-за Вольтера: «Императрица спрашивала меня, знаком ли я с господином де Вольером. Она хочет, чтобы я просветил его касательно истинной роли княгини Дашковой. Несмотря на службу, которую княгиня Дашкова действительно сослужила, ее теперь игнорируют. Императрица ревнует и хочет, чтобы Вольтер не приписывал успех революции княгине. Ничто так не демонстрирует избыточное самолюбие императрицы, как ревность к княгине Дашковой и желание изменить наше понимание той помощи, которую ей предоставила Дашкова»{381}.

Однако чьи сведения послужили источником «понимания» Бретейля? Его самого во время переворота в Петербурге не было, и теперь он во многом полагался на секретарей посольства Беранже и Рюльера. Последний же поддерживал контакт с партией Панина и Дашковой. Слухи, которые распространялись через него, были крайне неприятны государыне.

В «Записках» княгини приведен любопытный парижский эпизод: «Когда Дидро был у меня вечером, мне доложили о приезде Рюльера… Он бывал у меня в Петербурге, а в Москве я его видела еще чаще в доме госпожи Каменской. Я не знала, что по возвращении своем из России он составил записку о перевороте 1762 года и читал ее повсюду в обществе». Княгиня хотела принять Рюльера, но Дидро остановил ее, пересказав содержание книги: «Вас он восхваляет, и, кроме талантов и добродетелей вашего пола, видит в вас и все качества нашего; но он отзывается совершенно иначе об императрице… Вы понимаете, что, принимая Рюльера у себя, вы тем самым санкционировали бы сочинение, внушающее беспокойство императрице и очень известное в Париже». В результате этого предупреждения, заключает Дашкова, «я закрыла свою дверь перед старинным знакомым, оставившим во мне самые приятные воспоминания»{382}.