В гостиной обнаружился еще один поломанный табурет. Секретер лежал поверженный на полу, осколки чашек, бутылок покрывали старый палас, было здесь и несколько пустых сигаретных пачек, серые от пыли пластиковые бутылки в углу, похоже, сюда приходят иногда выпивать, да может, те же цыгане и приходят. В другом углу к стене притулились стопки старых книг, в таких заброшенных зданиях книги — это всегда интересно, любопытно, что человек читал, чем жил, какое печатное слово вкладывал в свое существование, если есть книги, я их всегда разглядываю, иногда среди страниц находятся спрятанные там черно-белые фотоснимки, мужчина и женщина, море, маленький ребенок, строгий человек в форме, подпись «Ялта, 1975» или «Таганрог», год не указан, или «Вася и Леночка», а на фотографии только тридцатилетняя женщина на табурете, почему «Вася и Леночка», куда дели «Васю», существовал ли он на самом деле или так, выдумки от внезапного одиночества, живешь себе, живешь, а родители умерли, и твоя лучшая подруга, которая говорила: «Да ну их, Леночка, этих мужиков, ничем не оправдывают они своего существования», которая обещала, что всегда будет с тобою рядом, потому что вы настоящие подруги, вдруг выскочила замуж, и понеслось: пеленки, распашонки, ревущие младенцы, супы, борщи, каши, с тобой видится редко, некогда, а интернета еще, чтоб изливать сюда свое горе и одиночество, не изобрели, вот и выдумываешь какого-то Васю, наряжаешься, чтоб покрасивее, фотографируешься в салоне, фото тебе печатают, отдают, подписываешь его «Вася и Леночка», хотя никакого Васи в твоей жизни не существует, но, если подумать, ведь и в моей жизни никакой твари размером с колесо обозрения не существует; тогда что же я тут делаю?

Это было словно озарение. Я огляделся: зачем я здесь? Ради старой пустой шкатулки? Я поднял со стопки книг верхнюю, это было издание какого-то неизвестного мне советского автора, стотысячные тиражи в прошлом и полная безвестность сейчас, как такое может быть, я отложил книгу, поднял следующую, там было что-то про колхоз, про единение крестьянского люда, совершенно невозможно читать, я отложил и эту книгу, заглянул за стопку, вдруг там что-то есть, но ничего не было, только пыль.

Я обошел комнату, заглянул под табуретку, поворошил ногой осколки посуды в опрокинутом серванте, открыл дверцы, пусто, только за одной лежал моток бинт-резины, как в детстве, из такой получалась отличная тетива для луков и рогаток, только тогда мы не знали, где ее достать, а тут, глядите-ка, лежит прямо в серванте нетронутая, только рогаток и луков я уже не делаю, все осталось в восьмидесятых, посреди забытого солнца детства.

Из гостиной было еще два выхода, оба вели в маленькие комнаты, в одной было то самое маленькое окошко с пепельницей в виде голубки, я взял ее в руки и чуть не выронил; было бы жаль разбить драгоценность из прошлого, слава богу, все-таки удержал, осмотрел внимательно, как если бы это была действительно важная вещь, и положил обратно на подоконник. Больше ничего в комнатке не было, только доски музыкально поскрипывали, когда я на них наступал, и для создания музыки я нажимал подошвами ботинок то там, то здесь, извлекая организованные по высоте и во времени музыкальные скрипы, это было забавно, но скоро наскучило, и я решил осмотреть последнюю комнатку, а потом убраться отсюда восвояси, потому что ясно, что шкатулки в этом доме нет; цыганчонок соврал, а может, и не соврал, прошло уже достаточно времени, кто-то мог забрать ее, какая теперь разница.

Но шкатулка была. Она лежала среди хлама в последней комнате, на перевязанной стопке советских журналов «Радио». Я даже вздрогнул, когда ее увидел; не ожидал.

Я осмотрел комнату: не считая кучи старых вещей на полу у противоположной стены, здесь тоже не было ничего, на стенах выгоревшие обои с мишками, может, в прошлом это детская, но игрушек не видно, впрочем, их могли забрать, когда переезжали; слева на стене небольшой коврик с изображениями каких-то глаз, силуэтов, пирамид, обычный коврик из советского прошлого, я боялся таких в детстве, думал, что за ними что-то скрывается, черная тварь, и вот сейчас тень этого страха коснулась меня, я взял ковер за уголок и отогнул от стены, чтоб посмотреть, что там, вдруг дыра, в которой прячется черная тварь, но ничего не было, стена с мишками и больше ничего. Я опустил уголок ковра, и он лег на место. Подошел к куче хлама. Да, это моя вещица, пустая деревянная шкатулка, обитая кожей: она успела побывать в бомбоубежище, у меня дома, в детском садике Майи, потом у цыган и, наконец, попала сюда. Я наклонился и поднял ее. В шкатулке что-то тарахтело.

Она больше не пустовала.

Помню, в ростовском онкоинституте возле отделения опухолей головы и шеи за углом здания больные часто собирались покурить, ну или по старой памяти хотя бы подышать табачным дымом, там у многих не хватало гортани, костей черепа, у кого глаза, кто лимфаденэктомией обошелся, у кого кусочка губы, всякие, короче говоря, больные были, и был там такой пожилой мужичок, кажется, его звали дядя Сережа, точно не помню, пусть будет дядя Сережа, три дня после операции, голова в бинтах, шея тоже замотана, до операции он анекдоты всем рассказывал, байки какие-то охотничьи, половину, ясно, что выдумывал, но всем нравилось, веселый такой мужичок, живой, диагноза своего не боялся, сразу после операции ему сложно пришлось, в реанимации дольше других провалялся, так вот он, как только с постели получилось встать, сразу туда же, в курилку, сигаретку только у соседа в палате стрельнул и похромал, я, помню, за ним, прогуляться перед процедурами вышел, а с ним дочь все эти дни сидела, она каждый раз рано утром приезжала — и до вечера, такая полная женщина лет под сорок, глаза усталые, но добрые, некрасивая, нос крупный, губы толстые, глаза вразнос, ну неприятно смотреть, ничего не поделать, но заботливая, яблоки, овощи, йогурты ему привозила, кефирчик папочке, кашку, папа, ну поешь, давай, нас тоже угощала, она с ним у дверей в отделение в то утро столкнулась, увидела и за руку схватила: папа, ну что же ты, только после операции, мы же договорились, что ты бросишь, ты же обещал, у тебя ведь от всей этой гадости рак, наверно, и случился, а он отмахнулся: Людка, ну что ты! Ты что, всем этим проходимцам веришь? Серьезно, что ли, веришь? Мало ли чего они говорят, начальники эти!

Там еще молодой парнишка был, лет двадцати, может чуть старше, не знаю, что у него было, он на химии лежал, позитивный такой, он эту сцену увидел и как закричит: правильно, дядя Сережа, молодец, борись с системой!

Все в курилке хохотали, помню. У тех, кто без гортани, это страшно получается.

Только Людка расстроилась.

Крупковский с Димой пришли сыграть в настолку. Мы разложили «Особняки безумия»: очень тамошняя атмосфера нравится: сыщики бродят по пустым особнякам, расследуют таинственные случаи, встречаются с древними тварями из иных времен; игрушка сделана по мотивам рассказов Лавкрафта. Я был ведущим: играл против сыщиков, подкидывал им карты безумия и полтергейста, разводил на игровой карте монстров; пакостил как мог. Помню, наша встреча состоялась довольно скоро после последней химии; ближе к концу ноября 2016-го. Я тогда еще сильно уставал: эта вот хроническая усталость после химиотерапии долго из меня выветривалась. Плюс, если долго на ногах стоишь, из носа кровь сочится; надо присесть, отдохнуть, выпить чего-нибудь: воды, чаю или безалкогольного пива со сметаной. Пиво со сметаной мне в онкодиспансере посоветовали: народный метод восстанавливать лейкоциты. Не уверен, что метод в самом деле работает, но к пиву со сметаной я привык и пил его без отвращения, и мне даже как будто становилось после него лучше; возможно, самовнушение, конечно. Во время партии в настолку я по привычке выпивал кружку-другую. Дима не пил вообще, он был за рулем; Яна за весь вечер едва осилила бокал вина, Крупковский вопреки твердому заявлению, что пить он бросил, выдул три пива. Посреди битвы с омерзительным шогготом Яна вышла в другую комнату: позвонила мама. Дима, изящно извинившись, удалился в туалет. Крупковский пьяным голосом расхваливал игру. Ну ваще, говорил он, партия как настоящий детектив; очень интересно, что ты задумал. Но я уверен, что на алтарь ты образцы тащишь неспроста! Правда же, неспроста? Ага, Вовчик, я сразу понял, что неспроста!