Он потешался надо мной? С Тауншендом никогда не знаешь. Может, на первый взгляд он и производил впечатление доброго дядюшки — полный, короткопалый, большеглазый, — но был он жестким, как хворостина, а иногда и таким же хлестким. На запруде, когда меня взвешивали, он не особо веселился, расшитый камзол был тесноват ему в талии, а лицо его было розовато-серым. Теперь же он сидел по другую сторону решетки под грохотанье грома — казалось, будто камни скатываются с горы.

— Вы понимаете не хуже меня, Рив: со смертью Ньюмана мы как рыба на крючке.

Я промолчал, Тауншенду всегда нужно было дать выговориться.

— И даже не рыба, но мальки, запутавшиеся в неводе. Мы в этом неводе давно барахтаемся, но его вот-вот вытащат на сухой берег.

“Мальки выплывут из любого невода”, — мелькнуло у меня в голове, но я не знал, насколько эта поучительная фраза истинна.

— Намекаете на монахов, что рвутся к нам? — спросил я.

О монахах я узнал лишь вчера от благочинного, но мог бы поспорить, что Тауншенд проведал о них много раньше. У него везде были свои люди, он всюду совал свой нос и был той самой сорокой, что на хвосте приносит новости в Оукэм.

— Да, на них, — ответил он. — И на многое другое, что нам грозит, но в основном на монахов.

— Что еще нам грозит?

— Мир вокруг, Рив, что примется пощипывать нам бока, ровно слепень.

— Мальки, слепни. Господь желает, чтобы с Ним объяснялись просто и прямо.

— Он хочет напрямик? Тогда вот вам прямее некуда: они написали мне, монахи из Брутона, еще в январе, спрашивали, имеется ли у меня свободная земля. О том, чтобы купить землю, они и не заикнулись, их интересовало только пользование землей — ее доступность, как они выразились. Могут ли ваши гектары для выращивания пшеницы оказаться доступными? “Нет, — ответил я, — не могут”. Я объяснился достаточно просто и прямо?

Голос у Оливера Тауншенда был бархатистый, кожа атласной, глаза цвета летних сумерек. И неважно, тяжело ему приходится или нет, сереет ли его лицо от забот и хлопот, хорошо или плохо он ест и сколько молока дают коровы; наследственное богатство и хорошее воспитание глубоко укоренились в нем. В этом я ему завидовал. Знатности в нем было хоть отбавляй, как и слабостей. Я представил, как он выводит короткое и гневное предложение, отвечая брутонским монахам: “Нет, земля не окажется доступной. Ваш единоверец О. Т.”. И ставит жирную точку. Затем встает, сдвигает лопатки, одергивает камзол.

— У нас с Ньюманом был уговор — никто из нас не уступит ни пяди земли кому-либо со стороны, только людям из нашего прихода. На том мы будем стоять крепко, мы сохраним земли Оукэма для Оукэма, не станем полагаться ни на кого и ничего не отдадим задарма. Если продавать землю, то лишь друг другу.

“Твою землю ему, — подумал я. — И никогда наоборот”.

— А теперь, когда он умер, а у меня только две руки, как мне сохранить землю? На этот лакомый кусок сбегутся… — Он осекся, видимо решив придержать очередную метафору, а вдруг Господь осерчает, и громко сглотнул. Бог весть, что бы он сказал или сделал, узнай он о деньгах, пожертвованных его женой сегодняшним утром, либо о бумагах, составленных Ньюманом, по которым все достанется Тауншенду и его прислуге.

— А что, если мы всем приходом выкупим земли Ньюмана? — сказал я. — Тогда сотни пар рук станут хранить ее.

Тауншенд коротко рассмеялся:

— Слабенькие ручонки, толку в них мало. Все равно что детишки, играющие с соломенными куклами, — только что их прижимали к груди и, глядь, потеряли.

И он был прав. Завладеть землей — лишь полдела, самое главное — кто ею владеет и сумеют ли новые собственники уберечь свою землю от любых посягательств. В руках одного человека — Ньюмана — земля была сохраннее; один человек вместе с обширными землями обретает власть, потому что, будучи при деньгах, он умеет отстаивать свои права на землю, доставшуюся ему по наследству либо благодаря смекалке и чутью. В множестве бедных, слабых рук земля словно ничья, отнять ее проще простого. Наши земли необходимо передать Тауншенду, но тогда придется обнародовать содержание бумаг, писанных Ньюманом, что только распалит подозрительность благочинного, и он тут же отыщет основания для убийства. И при таком исходе нам всем грозит гибель. Поэтому лучше мне было пока помалкивать.

— Думаю, моя жена была влюблена в Томаса Ньюмана, — сказал Тауншенд, и от такого поворота в беседе жилка задергалась у меня на шее, я едва ли не ожидал грома небесного и ослепительной молнии, прорезающей тьму. — Не то чтобы я переживал, ведь с этим поделать ничего нельзя.

— В этом вы и пришли исповедаться? — спросил я, надеюсь, не чересчур поспешно.

— В чем исповедаться?

— В подозрениях насчет вашей жены.

— Ну, если вам угодно…

— Тогда молите Господа о прощении, ибо не годится мужчине не доверять своей жене, особенно когда иных поводов для беспокойства предостаточно. Брачные узы воспрещают мужчине подобное поведение.

— А если он прав, не доверяя ей?

— Ее обман — ее грех, а значит, ей и каяться, и просить прощения.

Хотя сам я спустил ей этот грех. Позволил Сесили Тауншенд уйти, не расплатившись по счетам с Господом.

— Ладно, он мертв, так что если моя жена по-прежнему любит его, взаимности в ответ ей более не видать. Ей это скоро надоест, моей жене. Она скучает, когда ей не уделяют внимания.

Мне вспомнился подол Сесили Тауншенд в моем пиве, ее шелка у моей щеки; у лаванды и помады для волос стойкий запах, и, возможно, муж Сесили учуял эти ароматы в темной будочке. Ее лицо, припомнил я, когда она была здесь, сосредоточенное, страждущее — непохоже, что ей скоро наскучит мертвый Ньюман. Безответная любовь, во что она превращается? Она становится всесильной, буйной — мятежность уже проглядывала в голубых глазах Сесили.

— Я не радуюсь его смерти, — сказал Тауншенд. — Говорю на тот случай, если вы предложите покаяться в зависти и смаковании несчастья, постигшего другого человека. Я всем сердцем сожалею о его смерти.

Говорил он тихо, будто сам с собой.

— Рив, послушайте, я хочу дать денег на перестройку моста. Я произвел подсчеты…

— Построить на том же месте, вы об этом? — перебил я его. — Чтобы он опять рухнул?

— Выше или ниже по течению, там, где русло шире и река поспокойнее. Ей-богу, Рив.

— Там, где потребуется пять пролетов? Кто в Оукэме настолько мастеровит, чтобы возвести подобное?

Мы пытались найти каменщиков, что возводят мосты, они запрашивали чересчур много денег. Мы отправили четверых оукэмцев в Эксетер учиться этому ремеслу, трое домой более не вернулись. А четвертый, поденщик Джеймс Монк, подхватил французскую болезнь, в Оукэм он вернулся хилым и словно постаревшим на двадцать лет, так ничему и не выучившись.