Сразу за Новым крестом дорога уходила вправо, и, подойдя к повороту, мы услыхали рыганья, доносившиеся из густых зарослей, окаймлявших дорогу, затем девичий плач и снова рыганья. Она не убежала, когда мы поравнялись с ней, маленькая Джейн Смит, средняя из семи детей Смитов. Она подняла голову, посмотрела на нас — мокрые пряди волос прилипли к ее подбородку, по бледному лицу, измазанному рвотой, тек пот. Она жестом велела нам: “Уходите”. Беременна, не иначе. Если юную девушку выворачивает наизнанку в кустах, значит, она носит ребенка и не рада этому. Благочинный глянул на меня снизу вверх и, конечно, приподнял бровь. Только этого вам и не хватало — еще одного нежеланного оукэмца, говорила его подвижная многомудрая бровь. Вслух он, однако, ничего не сказал, да и не стоило, по-моему.

С этой стороны деревня заканчивалась сараями, если не брать в расчет дома Мэри Грант и Роберта Танли, стоявшие в отдалении за ручьем. Я наделся, что нелепый осмотр, затеянный благочинным, завершится у сараев, так оно и случилось. У последнего сарая из четырех, там, где мы хранили зерно, рогоз, а теперь еще и разбившуюся повозку, благочинный, видимо, решил, что насмотрелся достаточно.

Вдоль тыльной стороны последнего строения пролегала глубокая канава, куда ребята вроде Ральфа Дрейка сбрасывали лопатами отходы — животного происхождения, растительного и человеческого. Сбросят и закопают, сбросят и закопают. Глотнуть этой вони все равно что получить коленом по мошонке. Поскольку вонючая страда на сегодня подходила к концу, ребята, хм… разыгрались. Именно этим словом я хотел передать их настроение. Игривость заведомо лучше незадачливости. И хотя они орали и ругались непотребно, чем возбудили в благочинном живейшее любопытство, игра их была довольна безобидной. Ухватив одного из парней за руки, за ноги, они держали его над канавой, медленно опуская вниз, пока его нос, дергавшийся по-кроличьи, не касался нечистот и помоев. Мы были всего в нескольких ярдах от них, но ребята нас не замечали. Благочинный, вероятно, усмотрел в их беспечности доказательство тому, что они были не только распутными, но и ущербными: парни в Оукэме ленивее, а слух и зрение у них хуже по сравнению с другими молодыми людьми. Не говоря уж об оукэмском говне, говнистее которого не бывает. Благочинный закашлялся так, будто в горле у него застрял целый колос пшеницы; ребята оглянулись. Бедолага, подвешенный над канавой, рухнул вниз, взвыв по-ослиному. Благочинный отвернулся.

Он стоял как вкопанный, длить прогулку желания он явно не испытывал. А затем подал голос, впервые с тех пор, как мы покинули мой дом, заговорил громко и ни к кому напрямую не обращаясь:

— Знаете, как в Брутоне и прочей округе называют вашу деревню? Сыромешалка, Коровье Вымя, Молочная Трава. Я поправляю их каждый раз. “Оукэм”, — говорю я. Они в ответ: “Где это?” Они полагают, что вы — вроде гномов и спите со своими матерями и сестрами. Я стараюсь внушить им, что они не правы.

Он угрюмо пожал плечами и зашагал обратно, туда, откуда мы пришли; шагал он теперь быстрее, а не волочил ноги в философской задумчивости. От дождя одежда на мне отсырела. Я двинулся следом. По крайней мере, кое-что благочинный упустил по неведению: та совокуплявшаяся пара в доме Льюисов не была супружеской, Джоанна Льюис в это время дня доила коров, и вдобавок изрядная беременность помешала бы ей столь резво кувыркаться в постели. Я молился, чтобы благочинный с его едким умом не смекнул, как было дело.

“Летом Оукэм сияет золотом! — хотелось мне кричать, когда мы шагали мимо первого сарая, где стояли усердные коровы Тауншенда. — Эти коровы раздобреют на клевере, и молоко из них польется рекой, самое сливочное молоко на свете. Оукэм золотист и обилен, а его любовь к Богу неизменна, и неважно, как здешние могут выглядеть со стороны!”

Но когда мы проходили мимо коровника — благочинный опережал меня, — случился переполох: корова нахраписто, с наскока покрыла другую. Глаза пострадавшей затуманились от боли. Жуткий протестующий стон эхом прокатился по сараю, будто несчастную вели на бойню.

— Корова с коровой, абсолютно противоестественно, — обронил благочинный с холодным презрением.

Он задержался на миг, глядя на происходящее, и поспешил домой.

Я постучал в дверь Сары, никто не откликнулся. Вошел — Сара спала. Я выбрался на цыпочках и закрыл отсыревшую дверь настолько плотно, насколько это вообще можно было.

— Джон Рив? — услыхал я.

Из-за дома, там, где у Сары был огород, показался Картер.

— Хэрри?

В руках у него была лопата. Он ткнул черенком в стену дома, примерно туда, где находилась голова спящей Сары:

— Пришел проверить, как она.

— И как она?

— Растревожена. Я напоил ее молоком и постарался утешить.

— И утешил, если сейчас она спит.

— Мертвым сном.

— Не говори так. — Я подобрал ведро, валявшееся на земле, поставил его к стене и только тогда обнаружил, что все еще сжимаю в кулаке юбчонку Христа. — Недавно у нее был приступ. Она управилась с ним как нечего делать и была спокойна.

— Ух-х, — выдавил Картер — смешок, хмыканье, недоверие, ворчанье.

О странности этого спокойствия среди приступа боли я рассуждать не стал, догадываясь, что некая тяжесть на сердце породила его. Сам Картер, возбужденный, измотанный, походил на бойцовую собаку к концу драки. Порез на его щеке покрылся кровавой коркой, а повязка исчезла. Его несчастное доброе молодое лицо, утратив надежду, ничего не выражало, и вдруг я увидел, каким это лицо станет в старости.

— Она не подготовила землю к посеву, — сказал он и поплелся обратно в огород. Я двинул за ним. — Только гляньте, более негодной земли я в жизни не видел. Что тут вырастет?

Немного, вынужден был я признать. Два дрозда объедались червями, выкапывая их из земли, — какая ни есть, а польза. И это согрело мое старое заиндевелое сердце.

— Сара умрет? — спросил Картер. Он уже начал копать и глаз от лопаты не отрывал.

— Не знаю.

— Она решила, что хочет умереть.

— Недавно она говорила, что ей лучше.

— Недавно было да прошло.

— И то верно, — сказал я и прищурился, глядя на Картера сквозь дождевую дымку. — В чем дело, Хэрри?

Он воткнул лопату в землю, выпрямился:

— Она собирается признаться в убийстве Ньюмана, вот что. Она так сказала.

Я рассмеялся:

— Ну-ну.

— Хватит стоять тут и нукать, Джон Рив.

— Вот как? — спросил я. — И что прикажешь делать, Хэрри Картер? Стоять здесь и делать что?

Мы уставились друг на друга. У наших ног кудахтали голодные куры. Из низкой серой тучи моросил дождь, и все кругом промокло, отсырело. Я понял, к чему ведет Картер: лишь Бог ведает, откуда взялась болезнь Сары, коварная жуткая болезнь, и в загадочной смерти Ньюмана Сара увидела возможность покончить с этим. Ее жалкая жизнь, должно быть, казалась ей невеликой жертвой, гореть на костре не так уж страшно телу, сжигаемому изнутри изо дня в день. В чем только не признаются люди, когда они в отчаянии, на всякий случай. Предпочтительно навешать на себя как можно больше грехов: чем суровее наказание на земле, тем меньше времени ты проведешь в чистилище. Вот почему она успокоилась — ей не полегчало, и умиротворение не снизошло на нее, покоем ее наградил хитрый замысел. Картер понимал это не хуже меня. Он не спускал с меня глаз, сжимая черенок лопаты побелевшими пальцами. Куры вонзали клювы во что ни попадя. Одна из них больно клюнула меня в ступню.