На полосах по-прежнему было тихо. Я вела машину по бугристой дороге мимо имения Шарфам и дальше вниз по направлению к бухте Бау-Крик. Когда мы переезжали через горбатый мостик у трактира «Руки лодочника», Кристофер вцепился в свою руку. Затем мы проехали мимо «Рук солодовника», гостиницы «Такенхэй-Милл» и опять оказались на ухабистой части дороги. Кристофер снова взвыл.

— Я тебя умоляю, можно все-таки поаккуратнее? — прошипел он.

— Мне негде взять каток, чтобы разровнять дорогу, — ответила я.

— Могла бы поехать по шоссе.

Я вздохнула. Действительно, могла бы. А еще могла бы поднять ему настроение, рассказав сооруженную мной полуправду о том, что мне на счет вдруг упало три тысячи фунтов. Теперь мы сможем раздать долги, он купит себе одежды и, может, даже пройдет краткий курс по сохранению культурного наследия или получит еще какое-нибудь образование, которое поможет ему найти работу по душе. Я знала, что если бы он каждый день занимался любимым делом, то чувствовал бы себя гораздо лучше. Может, тогда у нас все бы наконец наладилось. Но я почему-то не стала ничего ему говорить. Я все еще думала о том, что сказала Роза в интервью. Да, в конце концов они все-таки вызвали экзорциста, но он так и не смог ничем помочь. И объяснил почему. Похоже, практически во всех случаях причиной полтергейста вроде того, который завелся у них дома, становится растревоженная энергия ребенка, находящегося поблизости и еще не достигшего подросткового возраста. Настоящих привидений можно отправить обратно в мир иной, или где им там положено находиться, но полтергейст — другое дело. Полтергейст — это крик о помощи, проявление тревоги и детской неуверенности, он оставляет жителей дома в покое лишь тогда, когда беспокойный ребенок либо вырастает, либо становится счастливее. Бедную Розу тут же стали расспрашивать о том, что ее беспокоило и какие тяжелые события выпали на ее долю, но полтергейст все равно исчез только полгода спустя — когда мы с матерью и Тоби уехали из соседнего дома.

На следующее утро снова шел дождь. Кристофер лежал почти в отключке, наглотавшись сильных болеутоляющих, которые ему выдали в больнице, но умолял меня не оставлять его одного. Я планировала вечером встретиться с Либби, но, Похоже, этим планам не суждено было осуществиться. Из-за дождя предметы за окном растекались струйками и шли пузырями, и, пока Кристофер спал, я сидела на диване с ноутбуком и разбиралась со своим восстановленным личным почтовым ящиком. От Ви так ничего и не пришло. Зато про договор с телевидением была целая куча писем. Новый агент, оказывается, спрашивал меня и о романе — интересовался, смогу ли я его закончить в этом году. Я написала ему длинное письмо о своей идее с блокнотом, но оно показалось мне каким-то дурацким, и я его удалила. И написала другое длинное письмо — о том, что теперь моя карьера начнет развиваться в том направлении, в каком изначально и должна была развиваться. Я намекнула, что немного стыжусь своих романов о Ньютопии, и спросила, обязательно ли указывать мое имя в титрах телесериала, если его все-таки выпустят. Я объяснила, что хочу перестать заниматься беллетристикой и постараюсь добиться известности в новом качестве — как серьезный писатель. Я снова попыталась кратко изложить идею с блокнотом. Потом посмотрела на написанное и поняла, что пытаюсь сказать нечто такое, чего пока еще сказать не могу, — я будто придумывала собственную загробную жизнь. Я снова все стерла и написала несколько строчек о том, что попытаюсь закончить роман в этом году. Я просто закончу роман, и все станет понятно само собой.

Я открыла поисковик, чтобы найти что-нибудь о греческих островах, и в ту же секунду компьютер пискнул, сообщив о том, что мне пришло новое письмо. Неужели агент ответил так быстро? Я вернулась из поисковика обратно в почтовый ящик и обнаружила в нем письмо от Роуэна. В строке «тема письма» значилось: «Обед?» Послание было коротким, но, пока я его читала, мне казалось, что внутри меня вращалось огненное колесо. Он просил прощения за свое «непонятное» поведение на пароме и спрашивал, не смогу ли я все-таки пообедать с ним в любой день на следующей неделе. Я не знала, что ему ответить. «Да»? Или «нет»? Ввернуть ли что-то вроде Аристотелевой перипетии и сказать, что сейчас для этого не самый подходящий момент, или просто принять приглашение и в качестве повода для встречи взять с собой корабль в бутылке?

В почтовом ящике «Орб букс» было несколько писем от членов редакции и наших постоянных авторов-призраков на тему инвалидности Зеба. Все подурачились от души, и Клавдия уже успела послать всем новое письмо, в котором отчитала авторов за несерьезность и напомнила нам, что Зебу необходимо нормальное развитие характера, с нормальными причинно-следственными связями, и что писать, будто его «похитили инопланетяне, похожие на водопроводные краны», — это ребячество. Возможно, инвалидность научила его чему-то важному? Может, она помогла ему стать писателем? Насколько тяжело Зебу даются простейшие повседневные действия, как это отражается на формировании его личности? Кто-то ответил ей почти сразу: «Хорошо, значит, Зеб в девяностых — это недалекий сынок богатых родителей, который ездит на собственном „порше“. И вот однажды, сводив на ланч красивую девушку, он едет в спортивный клуб, чтобы подкачать свой восхитительный пресс, и по дороге у него спускает колесо. Он съезжает на обочину, чтобы его заменить, и вдруг слышит тихое тявканье, которое доносится из электрогенератора, расположенного поблизости. О нет! Это щенок! Зеб бросается на помощь щенку, получает удар в несколько тысяч вольт или ампер, или чем там бьет, когда залезаешь в электрогенератор, и на всю жизнь остается парализованным. В больнице он слушает аудиокниги и, поскольку они помогают ему пережить беду, решает, что отныне тоже будет писать книги, чтобы помогать другим. Правда, писать ему теперь приходится ресницами, ну, или с помощью диктовки, хотя, возможно, говорить он теперь тоже не может…» Кто-то другой ответил: «Здорово, но пробитая шина — это уж слишком типичный случай. Мало ли у кого на дороге спускает колесо? Почему Зебу так важно прийти на помощь щенку? Может, в детстве у него была собака — еще до того, как богатство родителей сделало из него бездушную пустышку? Может, спасая щенка, он пытается вернуться к себе прежнему?» После этого Клавдия напомнила авторам о том, что, возможно, все-таки лучше ограничиться каким-нибудь небольшим физическим недостатком, который, как предлагалось вначале, будет даже скорее привлекателен. «Народ, я жду идей вроде шрама Гарри Поттера, а не горбуна из Нотр-Дама! — написала она. — И чтобы я больше не слышала ни про какие ресницы, при помощи которых он пишет книги!»

После обеда меня начало клонить в сон, к тому же мне надоело таращиться в экран ноутбука. Роуэну я пока не ответила. В моем романе по-прежнему было двадцать семь слов. Я закрыла ноутбук и поставила его на стол. Когда Кристофер был дома, я почти никогда не играла на гитаре, но, поскольку он все еще был в бессознательном состоянии, я достала инструмент, стряхнула с него пыль, проверила, не расстроен ли он, и начала наигрывать свои любимые аккорды: В7, Е7, Am, D7. Пальцам было немного больно, но я продолжала перебирать струны. В последний раз я играла еще до Рождества. А в субботу Боб наверняка в какой-то момент достанет гитару, и не хотелось бы оказаться совсем не в форме, если он предложит мне что-нибудь сыграть. Сам он был заядлым блюзменом и каждый день упражнялся в гаммах. Лично я никаких гамм играть не умела и аккорды любила куда больше, чем отдельные ноты. Мне нравилось практически полное отсутствие гармонии в переходе от Е7 к В7, а когда после до минора звучал соль-диез мажор, у меня всякий раз перехватывало дыхание. Почему-то с Джошем мы сыгрывались хорошо, а с Бобом — хуже. Джош и я, мы оба любили отбивать ритм: он — сознательно, а я — не задумываясь. Я играла на гитаре, а он — на барабанах: мы никогда не сбивались с ритма, и его не смущало, если я вдруг брала какой-нибудь неожиданный аккорд. Самым главным было друг от друга не отставать. Но Кристоферу не нравилось наше совместное музицирование, и вскоре мы перестали этим заниматься.