Он сглотнул, и она услышала, как восстанавливается его дыхание.

– Некоторое время она жила дома, но потом снова уехала туда. Случались периоды просветления, но трясина снова засасывала ее. Потом она попала в какую-то секту, воздерживалась от наркотиков, но погрязла в другом. Складывалось впечатление, что она не выдерживает нормальной жизни, бежит от нее… или обыденность, повседневность уже не могли ее удовлетворить, точно не знаю. После двух лет такой жизни она все же согласилась покинуть Арлах и пожить с нами, но к этому времени от ее радости ничего не осталось… Бригитте… Битте. Ей было двадцать четыре. Всего лишь двадцать четыре года, но на самом деле она казалась старше меня и жены. Она знала – думаю, она знала уже тогда, – что ее жизнь пошла прахом… она по-прежнему могла заплести волосы в пшеничные косички, но будущего у нее уже не было. Она понимала это, а мы нет… Даже не знаю – может быть, тогда еще существовал луч надежды, возможность все исправить. Во всяком случае, мы себе это внушали… иллюзия тщетной надежды среди отчаяния. Мы верили в то, во что должны были верить. Пока мы не взглянем в глаза истине, мы продолжаем слепо верить. Именно так устроена эта проклятая жизнь. Мы хватаемся за то, что оказывается под рукой. Что бы это ни было…

Он замолк. Она открыла глаза и увидела его лицо, освещенное огоньком сигареты. Вздрогнув, она еще плотнее закуталась в одеяла, всем телом ощущая ту фатальную безнадежность, которой веяло от него. Безнадежность накатывала волнами и, казалось, еще больше сгущала тьму, делая ее непроницаемой для слов и мыслей.

«Я понимаю», – хотела сказать она, но слова не вырывались наружу – оставались где-то в глубине нее, застывшие и лишенные смысла.

– Я пришел к Морису Рюме в ту осень, – продолжил он после долгого молчания. – Однажды, в один из тех редких месяцев, когда она жила с нами дома, я поехал к нему. Поднялся в ту же проклятую роскошную квартиру, где она когда-то жила с ним и где он жил теперь с новой женщиной… молодой красивой женщиной, которая сохранила всю радость жизни и которая так и не поняла, зачем я приходил. Он не стал ее ни во что посвящать, и, когда я сказал, что хочу поговорить с ним о Бригитте, он увел меня в бар на соседней улице. Сидел там на идиотском старинном плюшевом диване, разводил руками и спрашивал меня, о чем, собственно, речь. Оплатил счет и спросил, не за деньгами ли я пришел… думаю, он заронил тогда в мою душу первое зерно, но только когда он вместе с другими вернулся в город, я понял, что настало время. Когда я убил его, наслаждение было острее. Глубже и интенсивнее, чем с Эггерсом и Симмелем, и меня это нисколько не удивляет. Все началось с него. Именно образ живого и довольного жизнью Мориса Рюме мучил меня долгими бессонными ночами, пока я не принял решения… Живой и улыбающийся Морис Рюме, сидящий в углу дивана и разводящий руками по поводу того, что Бригитте оказалась такой слабой. Подумать только, что она так низко пала и так больно ушиблась! Он и впрямь не представлял себе такого – богатенький сноб, привыкший выходить сухим из воды…

Он снова замолк и заерзал на стуле.

– Сейчас я вынужден покинуть тебя, – проговорил он. – О двух других я расскажу тебе потом. Если не произойдет ничего непредвиденного…

Еще минуту он сидел неподвижно, потом она услышала, как он поднялся и открыл дверь. Затем услышала звук затворяемой двери – скрип петель, поворот ключа в замке, – и только когда его шаги звучали уже где-то совсем далеко, к ней вернулся дар речи.

– А как же я? – прошептала она, и на мгновение ей показалось, что эти слова повисли в воздухе.

Крошечные, мгновенно гаснущие искорки в черной-черной ночи.

Она попыталась закрыть глаза так, чтобы ничего не ощущать.

46

Когда он выехал с парковки позади отеля «Сее Варф», часы показывали половину восьмого, и солнце только успело перебраться через прибрежные скалы на востоке. Все указывало на то, что день выдастся ясный, и комиссар не без удовольствия думал о том, что ему предстоит провести несколько часов за рулем.

Сидеть в машине, пролетая среди осенних ландшафтов с их пылающими красками и четкими графическими контурами…

Представлять, что он самый обычный человек, едущий по самому заурядному делу… допустим, в Боххаусен, чтобы прочесть там лекцию о роли руководителя. Или проверить уровень выброса диоксида серы на каком-нибудь химическом заводе. Или встретить родственника в аэропорту.

Или чем еще занимаются обычные нормальные люди…

В начале марта он стоял перед мучительным выбором, поменять ли ему машину или довольствоваться сменой стереосистемы. В конце концов он выбрал последнее и сейчас, пробираясь через узкие улочки Кальбрингена, хвалил себя за это мудрое решение. Роскошные, дорогущие колонки с великолепным звуком он никогда не смог бы себе позволить, если бы речь шла об одновременной покупке новой машины.

На сегодняшний день ценность стереосистемы была куда выше, чем та сумма, которую кто-либо согласился бы заплатить за его старенький «опель», и его это вполне устраивало.

Машина была для него средством передвижения. Музыка – средством достижения наслаждения. Никаких сомнений по поводу того, что более приоритетно.

В это утро он отдал предпочтение скандинавской музыке – холодной, ясной и чистой. Сибелиус и Григ. Вставив диск в дисковод и услышав первые такты «Туонельского лебедя»[5], он почувствовал, как по коже побежали мурашки.

Ошеломляюще прекрасная музыка. Словно находишься в пещере Лямминкяйнена, где по всей горе разносится эхо от этой невероятной, гипнотической музыки. Впервые за несколько недель, собственно, впервые с тех пор, как он приехал сюда, ему удалось вытеснить из головы мысли о Палаче. Забыть о нем. Теперь он сидел, окруженный музыкой, словно куполом прозрачных звуков, а утренний туман рассеивался над широкими просторами.

Однако после остановки в скучном и заурядном придорожном кафе где-то недалеко от Урдингена он почувствовал появление новых предвестников. Понял, что удаление переходит в приближение. Отправная точка все удалялась, цель становилась все ближе и яснее… то вверх, то вниз… как всегда. Кульминация пройдена. Приближался момент прибытия к конечной станции. Дайте время, и все подтвердится.

Или рухнет. Ах, это трижды проклятое дело!

И хотя он снова пытался отдалиться от него, избегал думать о нем, оно постоянно возникало в его сознании… не в виде мыслей, размышлений и выводов, а в виде образов.

Сквозь звуки «Пещеры горного короля» и танца Анитры проносился поток четких, неретушированных фотографий. Этот поток пульсировал в ровном и настойчивом, но замедленном ритме, как старые диапозитивы на уроки истории в гимназии. Времени было достаточно, чтобы осмыслить каждый слайд… хотя содержание, конечно, было немного иным.

Голова Эрнста Симмеля, лежащая под углом к телу на мраморном столе судмедэксперта, и кончик карандаша, указывающий на что-то в рассеченном горле.