Я протянул ладонь, осторожно коснулся ближайшего знака, похожей на рыболовный крючок восьмушки. Наощупь она оказалась холодной, словно только что вынутой из морозильной камеры.

— Вот то-то и оно, — назидательно произнес пацан. — Эта дрянь вокруг тебя летает и все глушит, а ты не видишь. Попробуй-ка пробиться сквозь них… Знаешь, как больно кусаются? Вон, посмотри.

Он продемонстрировал мне свои загорелые руки, сплошь и рядом усеянные багровыми пятнышками, местами подживающими, покрытыми корочкой, а местами и свежими.

— А что делать, Костя? — вздохнул Ковылев. — Есть такое слово, надо.

Я не понял, к кому из нас троих он обратился. Вполне возможно, что и к себе.

— Ладно, времени у нас мало, — продолжил он сухо. — Скоро вибрация погаснет и наши тональности разойдутся. Поэтому слушай не перебивая. Там, куда тебе предстоит идти, все окажется гораздо сложнее, чем ты сейчас думаешь. Ненависть, любовь, стыд и страх спутаны там в один огромный клубок, и тебе придется потянуть за ниточку. Именно тебе, пойми это. Так вышло, что на твоей душе скрестились взгляды, надежды и тревоги, и тебе самому решать, как с этим быть. И быть ли вообще. А это страшно, решать и решаться. Это больно, это неуютно.

Он ненадолго замолчал, то ли прислушиваясь к чему-то внутри себя, то ли превозмогая нахлынувшую боль. Во всяком случае, лицо его еще сильнее побледнело, хотя куда уж дальше-то? И так оно словно вырезано из мелованой бумаги.

— Помни, — наконец продолжил он, — никто не в силах заставить тебя решить. Никто не вправе и решить за тебя, и даже подсказать тебе никто не может, ни мы, ни они… Пойми вот еще что — сил твоего разума не хватит, чтобы во всем разобраться, чтобы распутать. Но у тебя есть не только ум, больше доверяй своему сердцу. В миг, когда все покажется потерянным, когда все смешается, исказится окончательно — тогда заставь замолчать свой рассудок, прислушайся к тишине… Но не к этой, — махнул он рукой в сторону неподвижных значков-пауз, — а к настоящей тишине, которая выше и дальше. И только тогда оттуда, из вышины, о которой ты не хочешь знать, придет ответ. И другой ответ поднимется снизу, из глубины, о которой ты тоже не знаешь. Придется выбрать только один… и вот на этот выбор повлиять не сможет вообще никто. Мы с Костей, конечно, будем рядом, где сможем, там прикроем, но сам видишь, это не слишком у нас получается. Я сам не понимаю, зачем послали нас двоих… когда есть настоящие… Ладно, проехали. Короче, будь очень внимателен и очень осторожен. Никому не верь безоглядно… но никому и не откажи в своем доверии. Сложно, да? Прости, но сказать конкретнее не могу. Запрещено. Будущего нельзя знать, о нем можно лишь догадываться…

— Ну что, пошли? — прервал его речь пацан. — Ты всё болтаешь, а я уже замучился их держать!

— Ладно, отпускай, — повернулся к нему Ковылев.

И сейчас же паузы дрогнули, разорвали свой сложный узор и, жужжа, начали расползаться. Я даже не сумел понять, куда. Вот их было видимо-невидимо, и вот уже последние исчезают, тают в воздухе, уходят в землю, темными огоньками растворяются в зеленом небе.

— Тебе туда! — рыжий указал мне ладонью вперед, к невидимому за травяными зарослями горизонту. — Иди и не оглядывайся, а то заблудишься еще, ищи тебя потом по замыканиям… И вот еще что, ты, если увидишь его, передай, что я… что мне… ну, в общем… нет, короче, ничего не передавай, а то он испугается. Все, ползи.

И я пополз, если только можно так обозвать медленное странствие среди невозможных, неземных трав, чьи стебли доходили до моего лица, а листья формой напоминали сабли… иззубренные жестокие клинки. Смыкаясь за моей спиной, они, словно рассерженные змеи, шипели вслед, они не хотели меня отпускать из этого пространства, и неподвижный воздух звенел, как если чайной ложечкой слегка ударить по хрустальному бокалу. Но пить оттуда не следовало, там, в хрустале, плескался яд… невидимый, неощутимый, настоенный на здешних жестоких травах…

— Слышь, парень, ты это… ты свою остановку не проехал? Вроде бы и не пьяный. Может, сердце прихватило, а?

Надо мной склонилось полное участливое лицо. Немолодая, изжеванная жизнью тетка. Тетка, чье отражение в стеклянной двери старше ее как минимум лет на двадцать.

Я вздрогнул. Травяные синие джунгли, оборванные струны, черные мухи-паузы — ничего этого не было, а был почти пустой вагон и бесстрастный механический голос:

— Станция «Первомайская».

— Спасибо! — дернулся я, сам толком не поняв, кого именно благодарил: живую тетку или ту, из динамика.

И уже выскочив на платформу, скользнул взглядом по своим ладоням. По свежеисцарапанным ладоням. Да, мощная трава…

Микроавтобус свернул с бетонки и покатил куда-то в лес. Сзади, в недрах машины, завозились коробки, предназначавшиеся для приюта. Водитель Егор сбавил скорость и выключил радио…

…Хорошо. Пять часов в дороге, Можайск остался далеко позади. Кажется, еще пара минут — и въедем мы в колыбель цивилизации, Европу. Мимо проносятся фуры, пахнет соляркой, трассой и кока-колой. Солнце бежит за нами по небу, проливая на шоссе белый океан света. Жарко, по обе стороны плывут поля (хоть бы один лесочек!), и вообще пейзаж подозрительно напоминает пустыню. Дорога вызывает уже тихую ненависть, а столбики все бегут и бегут.

200, 250, 300…

Учебный приют «Струны» с милым, а главное, редким названьем «Березки» расположен недалеко — не то что крымские и уральские заведения. Впрочем, добраться сюда немногим легче. Сначала по шоссе (прав, прав был старик Карамзин!), потом по сельской бетонке, ведущей, если верить указателю, в поселок Мастыкино.

Жара клонила в сон, пить «Пепси» меня не тянуло, хотя Егор настоятельно предлагал. Пепси — это для его поколения… Останавливаться в придорожных забегаловках тем более не хотелось — бессонная ночь и чудовищная дорога сделали свое дело.

Не спалось мне перед этой поездкой… Недавний сон в метро, похоже, перебил все ритмы организма, но не снял ни усталости, ни раздражения. Ковылев… Что ты пытался сказать мне, мистический мой тезка? Что меня ждет здесь, в милом приюте?

…Незаметно впереди исчезли горбатые бетонные плиты, вновь пошел асфальт, хороший и ровный, словно мы вернулись на трассу, бегущую к приграничному Закрайску, а далее — до Берлина и Парижа.

Куда там! Обычный лес — березки, липы… Родная природа, а впереди…

— Сейчас приедем, — Егор высунул руку в окно. Дорога свернула чуть вправо, из-за деревьев выплыл забор со встроенным в него зданием КПП. То ли бывший пионерлагерь, то ли турбаза. Такого добра с былых времен осталось немало. Что-то ветшает, что-то скупают ловкие коммерсанты, превращая в «центры рекреации» для «конкретных пацанов», что-то кое-как доживает свой век, продолжая снабжать ветеранов труда путевками на минералочку за полцены. Профсоюз еще жив, понял, где его место, и бучу против правительства на поддержал. За то и кормится крошками с хозяйского стола. Сам ест и своих не обносит.