Как только священник бросил горсть земли на два белых гроба и все прорыдали «Протяни мне руку, друг»[10], подошли две девушки, родственницы Ингрид. Они положили по одинокой розе на гору других цветов. Меня поразила мысль, что теперь не осталось никого, кто меня переживет. Мой род прервется, и тот, кто это сделал, будь то Бирк или еще кто-то, — он ведь покончил и со мной тоже. Мысли эгоиста, да?

Траурная процессия ожила. Все выстраивались в очередь, чтобы обнять Ингрид и Бирка, пожать им руку и заглянуть в глаза. Я хотел избежать этого, но те же самые люди сгрудились вокруг меня, пожимали мне руку и говорили об Аните. Многих из них я не видел десять лет или больше; друзья и родственники Ингрид, которые всегда были против меня, делали вид, что им есть до меня дело. На меня обрушивали вопрос за вопросом: «Тебе тяжело? Ты держишься?» Я кивал всем и потихоньку отступал назад, стремясь смыться. Сердце колотилось, перед глазами крутились мушки, меня тошнило. Грудь теснило, воздух показался вязкой глиной, и мне пришлось ухватиться за первого встречного, чтобы не упасть. Это оказался Бирк. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но я отпрянул от него, шагнул к траве и свалился на нее, как пьяный.

В ту же секунду Сверре и Ингрид ринулись ко мне. Они подхватили меня под руки и подняли, чтобы отвести подальше от толпы.

— Что случилось? — спросил Сверре.

Я открыл рот — собирался ответить. Хотел сказать, что не представляю себе, как мне это пережить, что я остался совсем один, но не мог вымолвить ни слова.

— Думаю, тебе нужно домой, — сказала Ингрид.

Ее голос звучал заботливо, но с оттенком обвинения. Она бы хотела, чтобы у ее дочери был отец получше. Она давно так думала, много-много лет, я знал это, а теперь… Теперь я виноват в том, что у нее нет больше дочери.

— Почему ты не говоришь это Бирку?

— Потому что это не Бирк только что упал, Руе.

— Пойдем, — и Сверре повел меня к машине.

Кристиансунн

Среда, 23 августа 2017 года

И вот я снова сидела и вдыхала аромат одеколона Августа, пока тот смотрел записи с камер наблюдения в торговом центре «Причал». И не только те, на которых Руе Ульсвик выходит из магазина «Кубус» и выглядит именно так, как описал Роберт Киркебю, — серая рубашка, широкие скулы и плечи, пакет в руке. Он также появляется на камере супермаркета, заглядывает внутрь, будто высматривая кого-то, а затем выходит из той же двери, откуда очень скоро выбежит Ибен Линд.

Я встала и подошла к пазлу на стене. Каждый раз, когда я смотрю на этот мост и на его отражение в воде, внутри меня все сжимается. Возможно, эта дьявольская пропасть манит меня. Возможно, конечно, все наоборот, и мы находимся внутри этой пропасти, смотрим наружу. А может, все иначе, может, обе стороны одинаково хороши. Этот мост так много говорит о нас, людях… Как легко нас обдурить — мы смотрим на отражение в зеркале и думаем, что видим настоящую вещь. Мы разглядываем крохотный фрагмент мира и думаем, что видим все.

— Черт! — выругался Август. — Вот почему он так странно вел себя во время расследования. Он замешан в этом деле!

А как выглядит Ракотцбрюке с другой стороны? Может быть, там падает тень, и отражение в воде выглядит совсем иначе? Может, там мутная вода или все кишит рыбой?

— Надо поговорить с Руе, — предложила я. — Он наверняка все объяснит, да?

— Объяснит? Он ведь все время скрывал это от нас! Я думаю, нам нужно считать его подозреваемым и тщательно проверить, а может быть, даже арестовать. Если мы вот так просто начнем задавать ему вопросы о том, что выяснили, он будет предупрежден. И успеет подготовиться. Лучше расследовать дело дальше, найти достаточно улик, чтобы изобличить его.

Руе скрывает что-то от нас. Но я вдруг подумала, что само по себе это неважно — важнее понять, почему он это сделал. Может, это «почему» настолько огромное и постороннее даже для самого Руе, что у него не хватило бы сил рассказать нам хоть что-то. Как бы там ни было, мы, обычные сотрудники, ничего не решаем. Для этого у нас есть начальство.

— Давай поговорим с Шахидом, — сказала я.

Олесунн

Понедельник, 2 мая 2005 года

Мои нервные окончания горели. Огонь, проскользив по нервам вниз по позвоночнику, распространился по всему телу, поджег внутренности. Зажгло меня солнце за окном. Казалось, что еще немного, и я самовозгорюсь. На столе передо мной лежали дела двухнедельной давности. Дела, которые никуда не продвигались, которыми я должен заняться, подхватить ниточки, но у меня не получалось. Абсолютно безнадежно пытаться сосредоточиться, если пламя Малышки пылает в моем теле. Огонь, поглотив стены и черепицу, проник ко мне в мозг. Тело Малышки как кусок угля. Картинка не складывалась: ее голос в телефоне, этот пожар, начавшийся с забытой сковородки посреди белого дня, младенец, которого сдавила насмерть какая-то неведомая сила… Что все это значит?

Нужно встать. Куда-то пойти, заполнить чем-то голову. Я подошел к двери. Вздохнул. Воздух не был вязким — не сегодня. Я открыл дверь и пошел по коридору.

— Руе! Слышал, ты вернулся! — Ко мне, спрятав в бороде легкую улыбку, направлялся Сверре. — Как дела?

Я кашлянул.

— О… да лучше. Пора вернуться на работу, пока наша лавочка не разорилась.

Сверре приобнял меня, но я остался безучастным. Значит, и он тоже теперь лезет обниматься… Отношения между нами изменились навсегда.

— Я думал о тебе, — сказал он.

Я опустил глаза. Его слова внезапно тронули меня.

— Пойду налью кофе.

Почему меня не было рядом, когда она нуждалась во мне? Я, дурак, оставил телефон в кабинете, не взял его с собой, как делают все взрослые люди, вроде как решил сосредоточиться на работе, отложив все прочее. Теперь я уже никогда не узнаю, зачем она мне звонила. До конца жизни у меня в ушах будет стоять ее рыдающий голос, то, как он звучал по телефону. До конца жизни я буду знать, что она, возможно, была бы жива, ответь я на ее звонок.

Ингрид часто мне звонила и напоминала об этом. «Как ты мог оставить телефон в кабинете? Только подумай, Руе, ты не ответил на ее последний звонок!» А затем чуть более заботливо: «Как ты справляешься совсем один? Тебе есть с кем поговорить?»

Когда я вошел в комнату отдыха, беседа стихла. Все поздоровались со мной со странным, будто скрытым уважением. Я подошел к кофемашине, ощущая спиной их взгляды; мне казалось, что я слышу их мысли. «Теперь-то с Руе нельзя запросто поболтать — теперь нужно думать что сказать. Смеяться рядом с ним нельзя, это знак неуважения». Так они думали. Точно я превратился в поганого фарфорового болванчика. Я в жизни пережил в сто раз больше, чем каждый из вас! Валяйте! Говорите!