Тот, который стоял, взвесил эти слова, но тут же и развеял их в воздухе, медленно поводив туда-сюда указательным пальцем. Сказал, что юношам вряд ли стоит принимать на себя даже часть ответственности в таком деле, как эта карта. Ведь в любом случае плохая карта хуже, чем вовсе никакой, поскольку она вызывает в путешественнике ложное чувство уверенности и легко может заставить его в ответственный момент пренебречь теми верными инстинктами, которые в ином случае, пойди он у них на поводу, вывели бы его куда надо. Дескать, следовать плохой карте — значит накликать беду. Говоря, он тыкал пальцем в схему на земле. Как будто призывая их осознать ее бесполезность. Второй мужчина на скамейке на это согласно кивнул и добавил, что рассматриваемая карта — это чушь, на которую только уличным собакам писать. Но тот, который был справа, лишь улыбнулся и сказал, что собаки — это уж такой народ — они с тем же успехом написают и на наши могилы, — как вам такой аргумент?

Стоявший ответил, что доказанное в одном деле справедливо для всех остальных и что в любом случае наши могилы не представляют собой ничего, кроме просто точек с такими-то координатами, и ни в каком путешествии ориентирами не служат, а являются лишь доказательством того, что любой наш путь кончается именно так. Не исключено даже, что те, кто лежит в оскверненных могилах — собаками или кем еще, — в свое время могли говорить слова куда более правильные и лучше соответствующие реалиям этого мира. Тут человек, сидевший слева (он до сих пор не проронил ни слова), посмеиваясь, встал и жестом пригласил ребят за собой, и вместе с ним они вышли на улицу, покинув и площадь, и кружок спорщиков в их доморощенной садово-скамеечной тертулии.{51} Билли отвязал коня, и этот человек показал им дорогу, ведущую на восток, попутно сообщив о некоторых ориентирах в горах и обратив внимание на то, что дорога кончается станцией под названием Лас-Рамадас; в общем, положитесь, мол, на удачу и дружество с Господом, иначе водораздела к Лос-Орконес вам не перейти.{52} Пожав им руки и улыбнувшись, он пожелал ребятам удачи. На их вопрос, далеко ли до Касас-Грандес, он поднял вверх ладонь с прижатым к ней большим пальцем.

— Cuatro días,[247]— сказал он.

Бросив взгляд в сторону площади, где остальные мужчины все еще бурно разглагольствовали, он сказал, что нынче вечером им идти на похороны: умерла жена одного их приятеля, вот их и обуяло настроение принимать все в штыки, а потому, мол, не обращайте на них внимания. После чего добавил, что, по его наблюдениям, вместо того чтобы делать людей вдумчивее и мудрее, зрелище смерти заставляет их придавать чрезмерное значение вещам сугубо тривиальным. Он их спросил, не братья ли они, они это подтвердили, и тогда он велел им как следует заботиться друг о друге в этом мире. Кивком указав на горы, он сказал, что у serranos[248]добрые сердца, а вот о жителях других мест этого не скажешь. Затем опять пожелал им удачи, призвал Господа не оставлять их и, отступив, поднял руку в прощальном жесте.

Скрывшись из виду у стариков, они съехали с дороги и двигались вслед за течением реки по вьющейся у берега тропке, пока не отыскали второго коня и пса. Бойд сел на Кено, и они поехали дальше, пока не достигли брода, там перешли на другой берег и по дороге, ведущей на восток, стали подниматься в горы.

Впрочем, «по дороге» — это опрометчиво сказано, потому что всякое сходство с дорогой она скоро потеряла вовсе. В том месте, где дорога ответвилась от реки, она была шириной с телегу и даже больше, там по ней видно было, что ее недавно ровняли конным скрепером-волокушей вроде тех, которые в Америке называют «фресно», а на обочинах вырубали кусты, но как только она вышла за пределы городка, вся эта затея сразу испустила дух и всадники обнаружили, что едут по обыкновенной пешеходной тропе, поднимающейся вверх по дну сухого русла. Незадолго перед темнотой вышли к небольшому хутору, состоявшему из нескольких построенных из жердей лачуг, разбросанных по террасе, снизу подпертой скалами. Свой лагерь разбили несколько выше, на следующей террасе; стреножили коней, развели костер. Снизу сквозь заросли виргинской сосны и можжевельника светил огонек в окошке. Чуть позже, когда они уже варили себе фасоль, по дороге к ним поднялся мужчина с фонарем. Он окликнул их с дороги, и Билли, подойдя к тому дереву, к которому было прислонено ружье, ответил ему в том смысле, чтобы подходил ближе. Тот подошел, встал у костра. Посмотрел на пса.

— Buenas noches,[249]— сказал он.

— Buenas noches.

— ¿Son Americanos?[250]

— Sí.

Он поднял свой фонарь повыше. Посмотрел на силуэты лошадей в темноте за костром:

— ¿Dónde está el caballero?[251]

— No hay otro caballero más que nosotros,[252]— сказал Билли.

Глаза мужчины обежали их скудные пожитки. Билли понял, что тот был послан пригласить их в дом, но не делает этого. Коротко поговорили ни о чем, и мужчина ушел. Сквозь деревья они увидели, как, подойдя к дороге, он поднял фонарь к лицу, отвел в сторону закрепленное на петле стеклышко и задул фитиль. Спускался к дому он уже в темноте.

На следующий день дорога через горы привела их в ущелье реки Бависпе, текущей ближе к западным склонам. Тропа стала еще более отвратной, да еще и с промоинами, где всадникам приходилось спешиваться и заставлять коней вскарабкиваться с узкого дна русла на косогоры, и так по многу раз, то вверх, то вниз, а были и места, где дорога раздваивалась, вызывая у них разногласия и попытки мысленным взором пробиться в разных направлениях сквозь заросли сосны и горного дубняка. В ту ночь они разбили лагерь на старом пожарище, среди обгорелых стволов и призрачных теней тех валунов, которые, разломившись во время землетрясения полвека назад и поехав на свежих плоских расщепах по крутому склону, ударами камня о камень высекли ту искру, что породила пожар, в котором деревья сгорели заживо. Стволы поваленных и сломанных деревьев, мертвые и почерневшие, торчали в сумерках под всевозможными углами, и сумерки же разбудили сов — небольшие совы то тут, то там в полном молчании пролетали над темнеющей поляной.

Усевшись у костра, братья приготовили и съели последний кусок бекона с фасолью и тортильями, а потом спали, завернувшись в одеяла, прямо на земле, благо ветер, пролетая над серыми нагромождениями стволов вокруг, звуков не издавал, а совы если и перекликались в ночи, то только тихими, бесцветными голосами, похожими на воркование горлиц.