— И поэтому ты уже не уверен, что хочешь стать деревьями и травой?

— Я не смелый, — сказал он. — Во мне мало любви. Не как в братьях.

— Можно тебе кое-что сказать?

— Угу.

— Мир прекрасней и чудесней, чем ты можешь себе представить. Мир — это не только город.

— Знаю. Об этом было на стенах.

— Но одно дело читать, другое — видеть. В мире есть горы. Леса, полные всякого зверья. Океаны. Пляжи, усыпанные раковинами.

— Что такое раковины?

— Раковины… Это такие жутко красивые круглые коробочки. Их делает океан. А если поднести раковину к уху, услышишь, как океан шумит внутри.

— Что же, океан делает коробочки и сам залезает внутрь?

— Он кладет туда свой шум. А тебе интересно было бы увидеть пляж и раковины?

— Наверно.

— Я могу тебя туда отвезти. Хочешь?

— Наверно.

— Ты можешь прожить долгую восхитительную жизнь. Можешь смотреть на океан. Плавать на корабле.

Откуда взялось зачаточное чувство вины, которое не оставляло ее, пока она все это говорила?

Он сказал:

— Я люблю собак.

— Разумеется. Собаки симпатичные.

— Но собака ведь может и укусить?

— Нет, собака не укусит. Собака будет тебя любить. Спать с тобой по ночам.

— Наверно, я испугался бы.

— Бояться не стоит. Я с тобой.

— Правда?

— Да, правда. А теперь, может, снимешь эту штуку с груди?

— Мне нельзя.

— Наоборот, надо. Как раз это и надо сделать.

— Вы правда так думаете?

— Да, я думаю именно так.

— А вы останетесь со мной?

— Обещаю.

Его маленький рот задумчиво скривился.

— Вы не хотите стать травой и деревьями?

— Пока нет. И не хочу, чтобы ты становился.

— Мы еще успеем, да.

Она сказала:

— Я сейчас возьму у тебя зажигалку и сниму с тебя эту штуку. Ладно?

— Не уверен, что так надо, — ответил он.

— Если не снять, раковины откажутся петь для тебя. Их легко обидеть.

— Хорошо. Давайте.

Он спокойно отдал ей зажигалку. Она была у Кэт в руках — кусок красной пластмассы, который продавался где угодно за девяносто девять центов. Кэт сунула ее в карман джинсов.

Она помогла ему снять куртку. Под курткой на нем не было ничего. Тощему, с впалой грудью, бомба должна была казаться ему тяжелым грузом.

Она взяла ножницы и перерезала клейкую ленту, которая держала бомбу. Лента прилипла к коже, и Кэт отодрала ее. Он поморщился. Она удивилась, как неприятно ей было причинить ему боль.

Бомбу она положила на разделочный стол. Бомба представляла собой простой обрезок трубы длиной около фута с затычками по обоим концам, из отверстия в одной из затычек свисал запальный шнур. Все это легко приобрести, легко собрать. Бомбе, казалось, было самое место на столе между кофеваркой и тостером.

Теперь он был обезврежен. Стал просто маленьким мальчиком.

— Ну что, едем? — спросил он нетерпеливо.

Кэт ответила не сразу. Она понимала, что следует делать. Надо отвезти его любоваться раковинами в участок. Он уже не мог причинить вреда ни ей, ни кому-либо еще.

Но ведь он был так доверчив. Так хотел, чтобы его отвезли на пляж. У него не было ни малейшего представления, что случится с ним дальше. Хорошо бы для начала дать ему немного поспать.

— Не прямо сейчас, — ответила она.

— Не сейчас?

— Подождем до утра. Ночью все равно ничего не видно.

— Тогда ладно.

— Ты, наверно, устал. Да?

— Нет. Ну, может, совсем немножко.

— Ляг поспи, а с восходом солнца отправимся в путь.

— Хорошо.

Она отвела его в спальню, велела снять джинсы. Он остался в одних трусах. Совсем хилый. Правое плечо на три фута ниже левого. Кэт уложила его и накрыла одеялом.

— Хорошая кровать, — сказал он.

Она присела с краешку, коснулась его растрепанных волос.

— Теперь засыпай, — сказала она.

— Если бы у меня была собака, она правда спала бы со мной по ночам?

— Ну…

— Собака тоже хотела бы поехать на пляж?

— Да, собакам там нравится.

— А у вас когда-нибудь была собака?

— Давным-давно. Когда я была маленькой.

— Как ее звали?

— Смоки. Ее звали Смоки.

— Хорошее имя — Смоки.

— Ты правду сказал, что у тебя нет имени?

— Ага.

— А есть имя, которым ты сам себя называешь?

— Вообще-то нет.

— Мы должны будем как-то тебя называть.

— Мне нравится Смоки.

— Смоки — собачье имя.

— А-а…

— А сейчас спи.

— Хорошо.

Он закрыл глаза и через несколько минут уже мирно посапывал.

Она сидела и смотрела на дитя-эльфа, подменыша, ребенка лесных гномов. Как с ним поступят? Он никому не причинил зла, и это станет аргументом в его пользу, однако все будут знать, как знает она сама, что он еще вполне способен натворить бед. Но все же он ребенок, и очень восприимчивый ребенок — его можно перевоспитать. А когда его фотография появится в газетах, целые толпы добрых самаритян выстроятся в очередь, дожидаясь, когда власти скажут свое слово и можно будет его усыновить.

Но выпустят ли его когда-нибудь на свободу? Люди перепуганы, еще как перепуганы. Мальчика захотят изучать, это понятно, но захотят ли вернуть к нормальной жизни? Вряд ли. Как общество воспримет, что члена группировки, взрывавшей на улицах первого встречного, после курса интенсивной психотерапии выпустили гулять среди обычных людей? Нет, толерантность к террористам в обществе равна нулю. Даже к детям-террористам.

Вот он, спит у нее на кровати. Исчадие ада — уродец, которому было суждено давным-давно умереть в закоулках Буффало, которого недоносила женщина, принимавшая бог знает сколько наркотиков. Он спит, и ему снится, как его отвезли на пляж, чтобы он смог прижать раковину к своему недоразвитому уху. Хочет, чтобы его звали собачьим именем.

Кэт положила бомбу в сумочку, вместе с «Листьями травы». Брать бомбу с собой было безумием, но нельзя же было оставить ее в одной квартире с ребенком. Она взяла из аптечки в ванной снотворное, налила стакан воды, вернулась в спальню и разбудила ребенка.