– Уже ночь, – сказал он. – Зачем тревожить, когда уже ночь? Время молитвы.

– Здравствуйте, – сказал Антон. – Простите, мы не знали, что в этот час вы молитесь. Мы из Петербурга. От доктора Лесниченко к вам. Еще не совсем ночь.

– В Петербурге не ночь, а здесь – ночь. Георгий Игоревич хороший человек, как идут его дела?

– У него все в порядке, служит в большом госпитале.

– Передавайте ему поклон от Моисея Гарцмана.

– Но мы не собираемся в ближайшее время в Петроград. Доктор Лесниченко сказал, что вы можете переправить нас… туда… в Малороссию… Мы заплатим.

– Заплатить – это хорошо… Моисей не спорит, если ему правильно платят… Но Моисей – честный, берет деньги только за дело.

– Ну так по рукам?

– Если спешить по рукам, так можно получить по рукам и остаться без этих рук… У вас есть виза? У вас есть комиссарское разрешение?

– Если были бы, зачем обращаться к вам? – сказала я. – Мы бы и сами…

– Ну-ну… Сами… Эти вас бы ограбили… А теперь иначе… Приехали большие строгости… Я теперь не берусь за такие гешефты… Я честный человек, вы же не хотите, чтобы Моисей вас надул? Вы же первые скажете, что Моисей фармазон…

– Но мы хорошо заплатим, – сказал Антоша. – Даже не керенками. Есть кое-что получше…

– Нет, нет и нет! Сказано – Моисей честный человек. Не могу помочь, пусть ваш мамзер помогает.

– А переночевать у вас можно? – спросил Антон.

– Нет, нет и нет! У меня дети. Их семеро. Вы знаете, как делает мишугинер? Вы не знаете. Мишугинер теряет то, что ему дарят. Ашем подарил мне семерых детей. Вы меня поняли?

И он стал закрывать скрипу чую дверь, но Антоша вскочил на крыльцо и подставил в уменьшавшую ся ще ль ног у.

– Послушайте, Гарцман, совесть у вас есть?! Где нам ночевать? Мы на вас рассчитывали! А Лесниченко…

– Не надо шуметь, – сказал Гарцман. – Идите по улице, мимо пять домов, в шестой зайдите. Может, тот мишугинер вас пустит.

Доктор Лобачев

Этот резник Гарцман может донести, решил я, и в тот дом, что он указал, мы не пошли. Миновали его и шли все дальше по улице, все более и более погружавшейся во тьму. Кое-где в окнах светились тусклые огоньки. Постучали в какую-то лачугу, выбрав ее наугад. Хозяева – высохшие, седые, с коричневыми острыми птичьими лицами старик и старуха – нас приютили. Пока старуха жарила огромную яичницу, старик все расспрашивал, кто мы, откуда да зачем приехали. Почему-то я рассказал ему всё, не раскрывая, естественно, имен, и он пообещал рано утром провести нас мимо большевистских пос тов прямо к германской линии. Договариваться с немцами предстояло нам самим. Старик изредка поглядывал на меня, но пристально и подолгу все рассматривал Машу. Так обычно мы вглядываемся в кого-то, когда нам кажется, что этого человека мы уже когда-то встречали. Наконец, он встал и вышел в соседнюю комнату, а потом вернулся с какой-то трепаной книжкой. Я узнал «Ниву». Он раскрыл журнал и выставил перед Машей. Там была напечатана фотография. Едва ее увидев, Маша переменилась в лице.

– Это вы? – спросил старик.

– Да, – ответила Маша. – Это я.

Отпираться бессмысленно. Большой портрет. Под ним текст: «Ее Императорское Высочество Великая Княжна Мария Павловна в форме сестры милосердия перед отъездом к месту службы во фронтовой госпиталь».

– Не бойтесь, господа. Старый Иосиф – не Иуда. Великая честь, что вы в нашем доме. Правда, Матля? – спросил старик жену, и та согласно закивала, стоя за Машиной спиной и разглядывая фотографию.

– Вы сказали – Иуда? – сказала Маша. – Вы христианин?

– Я не христианин, но ваш Христос – великий человек. Он прав. Я многое повидал, был даже в Америке. Я не самый глупый еврей, кое-что понимаю. Люди с ружьями взбесились, они натворят много страшных дел. Жаркие их слова – дым, видимость.

Старики устроили нас на ночлег в мастерской. Это был сухой просторный сарай, там пахло свежеструганым деревом, а на козлах стояли два новых гроба. Старик оказался гробовщиком. Мы лежали на тюфяке, пахнувшим сеном, укрывшись тулупом. Не спалось.

– Гробы, гробы, а мне не страшно, – сказала Маша. – И эта рука… Прежде я бы в истерику впала… Везде грязно… А мне все равно… Кстати, как от меня пахнет? Мы уже давно не мылись…

Ткнулся носом в ее шею, понюхал и посопел.

– Хорошо пахнет, – сказал я.

– Мы что – опускаемся? Мы с вами, милый, опускаемся все ниже и ниже? Мы приближаемся к преисподней. Мылись – не мылись – какая разница… Или уже в ней… Гробы? Деревянные ящики, не более. Теперь мне все равно…

– Вам правда не страшно? – спросил я.

– Нет. Старики не предадут, уверена. Что будет дальше – увидим… Мне не страшно, а любопытно… Почему-то даже нравится, что мы куда-то падаем… Чем ниже, тем свободнее… А главное – я счастлива, – сказала она и прижалась ко мне. Потом обняла и добавила: – А помыться было бы ох как хорошо!

На рассвете мы быстро собрались, я переложил револьвер из мешка в карман, и старик повел нас какими-то проулками, через кладбище, оврагами, мы поворачивали налево, направо, обходили болота, поднимались на холмы, спускались, пересекали наезженные проселки. Шли, наверное, часа три. Наконец оказались в березовой роще. Остановились за кустами на опушке. Впереди расстилалось голое поле, на котором всего в полуверсте от нас сгрудились люди, лошади, повозки.

– Тут ничья полоса, – сказал старик. – Слева немцы, справа – русские. Идите туда, где народ. За кустами, сперва не высовывайтесь. Там, где люди, высовывайтесь. И пусть поможет вам Бог.

Маша троекратно расцеловала старика, я попытался с ним расплатиться, но он наотрез отказался от денег и направился назад, туда, откуда мы пришли, и через несколько секунд растворился в зарослях, словно его и не было. Мы решили перекусить, съели по куску хлеба с солью, запили водой из припасенной бутылки и двинулись вперед. Минуты через три услышали впереди окрик:

– А ну стоять!

В десяти шагах от нас за мелкими кустами – двое, один в солдатском, другой в потертом гимназическом мундире. На рукаве – красная повязка. Винтовка гимназиста смотрит мне в лоб, палец играет на спусковом крючке, солдат возится с затвором – заел. Вот и всё, конец, сверкнуло молнией.

– Кто такие? Документы! – крикнул солдат, продолжая возиться с затвором.

И тут со мной что-то случилось. Мгновенно проснулось нечто исконное, коварное, звериное.

– Сейчас, сейчас, вот документы, сейчас покажу, минутку, – приговаривал я и лез тряской рукой в карман галифе.

Выхватил револьвер и, не целясь, выстрелил в гимназиста, тот качнулся и стал падать, его винтовка жахнула в небо, он свалился на землю и завыл. Солдат все дергал затвор, потом, поняв, что это бесполезно, бросился бежать, и я выстрелил ему в спину. Тот упал. Маша стояла оторопев, бледная.