Документ № 301

(из письма, фотокопия)

Дима, дорогой my brother!

Тут все тревожно и зыбко. От тебя давно не было вестей. Как ты? Будь осторожен, избегай опасности, не горячись, не подставляйся под огонь неприятеля. Очень, очень правильно, что ты простил Кирилла и забираешь его к себе. Это письмо он тебе и передаст. После пребывания на фронте и ранения Кирилл сильно изменился, утих, самоуверенность и гордыня с него будто смылись. Представь себе, мы с Антошей его приняли, долго беседовали, он винился перед Антошей за ту глупую дуэль, и, кажется, они готовы подружиться. Антоша присоединился ко мне в Петербурге совсем недавно. Мы снимаем квартиру на Сергиевской.

Дом нашего бедного папа в Царском Селе недоступен, окружен солдатами, и папа оттуда не выпускают. Нам с Антошей удалось только раз к нему проникнуть, мы разговаривали не более часа, да и то в присутствии офицера. Ольгу Валериановну и Володю к нам не пустили. Антон осмотрел папа, нашел у него болезнь сердца и обострение ревматизма. Необходимо лечение, но папа взаперти. Я стала добиваться встречи с Керенским. Удалось. Известили, что он может меня принять поздно вечером, около одиннадцати. Поехала в Зимний. Встретил меня торопливый адъютант, повел наверх. Парадная лестница теперь без ковров, какая-то голая и нечистая. Лето стоит жаркое, даже здесь, где всегда было прохладно, душно и пахнет казармой. Туда и сюда снуют оборванные солдаты, пробегают озабоченные офицеры и странные люди в партикулярном платье с портфелями. Сидит на ступенях солдат, снял сапоги, перематывает портянки. Пришли мы в апартаменты Александра Третьего, в танцевальный зал. Тут тоже много народу, завидев меня, все смолкают. Адъютант вошел в императорский кабинет, я осталась ждать. Через минуту он вышел, пригласил меня войти и притворил за мной дверь. Керенский сидел за столом, уронив голову на руки. Я нерешительно остановилась, покашляла. Керенский медленно поднимал голову, будто просыпаясь. Так же медленно, словно с трудом, вставал, потом кивнул и указал мне на кресло перед столом. Я села.

– Извините, утомился, – сказал он.

Рассмотрела я его хорошо. Росту среднего, лицо широкое в скулах, к низу узкое. Лоб широкий и высокий. Подстрижен «ежиком». Полувоенный сюртук без погон. Концы пальцев правой руки спрятаны за борт сюртука на манер Наполеона. Вижу – на пальце посверкивает крупный перстень с большим серо-зеленоватым камнем. Сутулясь, Керенский прошелся вдоль стола туда и сюда, остановился в середине и приосанился.

– Удивительный перстень у вас, таинственный, – сказала я. – Наверное, старинный?

Керенский покрутил перстень на пальце.

– Две тысячи лет! Рассказывают, что все, кто им владел, кончали жизнь самоубийством, – он умолк и смотрел на меня в упор расширенными глазами, потом продолжил: – Перстень достался мне от одного французского пэра. Мне он понравился, я сказал об этом, француз и подарил. А ему подарил какой-то восточный набоб. Он называл имя, но я забыл. Тот набоб и рассказал французу о легенде. А пэр мне. Причем француз уверял меня, что набоб кончил жизнь самоубийством.

– А пэр? – спросила я.

– Пэр умер.

– Самоубийство?

– Ходили слухи, в газетах об этом писали, но доказательств я не видел…

– А как же вы? Зачем его носите?

Керенский усмехнулся, наверное, был доволен произведенным эффектом.

– Я не верю в приметы, я упрямый… Чем могу служить? – спросил, хотя прекрасно знал, что мне надобно.

– Александр Федорович, видите ли, по неизвестным причинам мой отец вместе с семьей арестованы, но он…

– Вы-то на свободе!

– Но мой батюшка сильно нездоров…

– Причина ареста вам известна.

– Нет, Александр Федорович, не известна.

– Не лукавьте. Ваша мачеха и ее сын неуважительно отзывались о Временном правительстве. А кто их наставил?! Не ваш ли батюшка?

Так и есть! Недели за три до того Володя написал издевательское стихотворение о Керенском. Помнишь, Дима, Володя ведь всегда писал замечательные стихи. Как-то раз я упрекнула его, что он их не доделывает, не обрабатывает как следует, и он тогда сказал: все мои нынешние стихи являются мне в законченном виде. Исправления только повредят, нарушат чистоту. Я должен писать. Вот исполнится мне двадцать один, писать перестану. Всё, что есть во мне, я должен выразить сейчас, потом будет поздно.

Ольга Валериановна имела глупость распространить Володину сатиру по всем знакомым. Говорят, что кто-то подложил копию на стол Керенскому.

– Мой батюшка любит Россию, и никогда, никогда… – попыталась я оправдаться.

– Романовы любят Россию?! Ну-ну! – прервал меня Керенский и, наконец, уселся. – О вас не говорю, все ж – сестра милосердия… Кроме того, есть и другие причины ареста, которые я вам сообщить не могу. Да и вообще, ваши родственники не на каторге, не в крепости, а в собственном доме… Ничего страшного.

Смотрел исподлобья, склонив подбородок к груди, отчего рот его казался совсем маленьким, а глаза большими.

– Прошу вас! Мой муж врач, он мог бы приезжать к отцу и его пользовать. Но не пускают.

– Доктор Лобачев, если я не ошибаюсь? – спросил Керенский. – Известный врач.

Я удивленно на него глянула. Он заметил, усмехнулся.

– Не удивляйтесь, я многое знаю. Такая уж должность, – потом стал серьезен. – Но все не просто… Очень не просто! Революционный народ! Что скажет, если я прикажу освободить кого-то из Романовых?! – Керенский встал, заходил, жестикулируя левой рукой, а голос его постепенно делался громче и тоньше. – Меня не поймут! И так сколько грязи! Ваш братец сводный! Туда же! Вокруг столько подлости! Столько предательства! Революция в опасности! Россия в опасности! Только война! Война! Война до победы! Революция и война вместе! Вы можете себе представить?! Такое соединение! Это безумие!

Приоткрылась дверь, заглянул адъютант и стал делать руками какие-то странные беспокойные жесты. Керенский стремительно к нему подлетел, подставил ухо, не упуская меня из виду. Адъютант что-то возбужденно шептал, продолжая взмахивать рукой.

– Бориса Викторовича – ко мне, – приказал Керенский громко, чтобы я тоже услыхала, – через пять минут!

Ты, Дима, возможно и не знаешь, Б. В. – это Савинков, революционный убийца.

– Но, Александр Федорович, это невозможно, его нет во дворце, – возразил адъютант.

– Пошлите мотор, пусть его доставят! И Лавра Георгиевича! Немедленно! Он здесь?

– Здесь.

– Через пять минут жду! – адъютанту. Потом издали мне: – Извините. Неотложные дела. Всего наилучшего!

– Ради Бога, Александр Федорович, – я взмолилась, идя к выходу, тем самым ему навстречу. – Отдайте прямо сейчас приказ! От вас все зависит! Вы завтра уезжаете! К кому же мне обратиться!

– Хорошо… Я занят… Видите, как! Сделаю, что могу, постараюсь. Распоряжусь! И скажите вашим… не надо пасквилей! Тут многие болтают, будто русский мужик не хочет демократии. Он, мол, всегда жил под кнутом. Поэтому, значит, демократия в России невозможна. А я утверждаю, что в России было много демократических элементов жизни. У нас будет демократия!