Кольбер покачал головой:

– Остальные тоже отказываются выполнять свои обязанности. Утверждают, что условия труда непосильно тяжелые. Десятники экономят на досках, леса огорожены плохо. В среднем за неделю гибнут пять-шесть человек. Покалечившихся в два-три раза больше. Нужно подумать о компенсациях за увечье.

– Что получит семья повесившегося?

– Ничего, поскольку он сам себе причинил вред.

– Пусть его родным заплатят.

– Это утешит его семью, но не уменьшит злости его товарищей.

Людовик подошел к большому глобусу, стоявшему у окна. Пальцы короля легли туда, где располагалась Европа.

– В тридцать лет Александр Македонский создал империю, простиравшуюся от Греции до Индии. Но не будь у него сильной армии, царь Дарий сбросил бы его в море. Мы отвоевали земли Испанских Нидерландов. Вскоре мы обратим наш взор на Голландию. Мы выгодно торгуем с королем Аннабы. Мы покорили даже Кассель. И я не позволю, чтобы какой-то строитель, которому вздумалось повеситься на лесах, столкнул меня в море. – Людовик обвел взглядом всех своих министров. – Прикажите строителям вернуться к работе.

Герцог Кассельский вновь оказался в ненавистном ему Версальском дворце и сейчас шел с Бонтаном по дворцовому коридору.

– Король будет рад увидеть вас, – говорил Бонтан. – Его величество предлагает всем дворянам финансовое послабление. Тем, кто пожелает построить дом вблизи дворцовых земель, он простит все долги, сколь велика ни была бы сумма этих долгов.

– Тогда я немедленно возьмусь за подготовку к строительству, – ответил герцог.

Обида, затаенная на короля, не мешала герцогу оценить размах и роскошь помещений: высокие сводчатые потолки, искусную лепнину, позолоту, сверкающие люстры и изысканную мебель.

– А пока, – продолжал Бонтан, – мы постараемся с должным удобством разместить вас во дворце.

Они подошли к двери в самом конце коридора. Бонтан отпер ее ключом. Герцог Кассельский увидел крошечную комнатку с деревянной скамьей, грубо сколоченным столом и единственным маленьким окошком.

У него вытянулось лицо.

– Вы не ошиблись дверью? По-моему, вы привели меня в какую-то кладовку для хранения метел.

Бонтан кивнул:

– Думаю, раньше здесь действительно хранились метлы… Добро пожаловать в Версаль.

Герцог Кассельский вошел внутрь. Бонтан закрыл дверь. Герцог отказывался верить своим глазам. Пока он стоял, оглядывая стены, с потолка ему на голову упало несколько капель воды. И эта каморка станет его новым домом? Он стиснул кулаки, присел на скамейку, но тут же снова вскочил.

На полу что-то зашелестело. «Только еще мышей не хватало!» – сердито подумал герцог. Он наклонился. Это была не мышь, а письмецо, подсунутое ему под дверь. Над печатью стояла буква «h».

Точно такие письма – плотно сложенные, запечатанные воском и помеченные буквой «h» – тайно передавались из рук в руки под карточным столом, опускались в седельные сумки и вкладывались между страниц Библии. Все это делалось с исключительной тщательностью и осторожностью, чтобы послания попали именно нужным людям.

Королевский камердинер расправлял складки на камзоле Людовика. Бонтан открыл дверь, впустив Марию Терезию и Луизу де Лавальер. Королева наградила Луизу ободряющим взглядом, но та молчала, не решаясь поднять глаза.

– Мадам де Лавальер, для ваших лошадей запросили дополнительный фураж. Вы никак куда-то собрались? – спросил король.

– Ваше величество, Луиза просит освободить ее, – сказала Мария Терезия.

– Освободить? От чего? – спросил король, знаком отпуская гардеробмейстера.

Луиза медленно опустила шаль, показывая спину, исполосованную шрамами.

– От пытки, ваше величество, – прошептала она.

– Похоже, никто вас не пытает, кроме вас самой.

– Луиза жаждет, чтобы ей позволили удалиться в монастырь, – сказала королева. – Она достаточно настрадалась.

– Подумать только! Сколько ни даешь моим придворным, им все мало. И вечно они чем-то недовольны.

Людовик подошел к столу, на котором стоял золоченый канделябр. Пламя свечей рисовало красивые узоры. Король углубился в их созерцание.

– Ваше величество, я любила вас, – прошептала Луиза.

– И я вас любил. Когда-то, – ответил Людовик. – Но у всех историй должен быть конец.

Его пальцы сомкнулись на язычке пламени. Свеча погасла.

– Я могу уехать? – спросила Луиза.

– Это ваш дом, мадам, – ответил король, поворачиваясь к ней. – Это наш общий дом. Я не позволю вам уехать.

– А мой сын? – взмолилась Луиза. – Наш сын – Луи де Бурбон?

– За ним присматривают?

– Да. В Париже.

– Я помню свои обещания. Ничего не изменилось. Ваш сын – дитя Франции, что бы ни случилось.

Людовик вышел. Луиза отрешенно смотрела на канделябр. И вдруг свеча, погашенная королем, вспыхнула сама собой. Боясь вскрикнуть, Луиза зажала рот рукой. «Неужто Господь все это видел? Поможет ли Он мне?»

В гостиной Филиппа Орлеанского, вальяжно развалившись в кресле, Шевалье читал «Газетт де Франс».

– Нет, ты только подумай! – воскликнул Шевалье. – Герцог и герцогиня Вьерзонские сообщают о скором бракосочетании их дочери Дельфины и маркиза Ажена. Бедняжка.

– Почему бедняжка? – спросил Филипп, лежащий на диване.

– Дельфина – очаровательное создание пятнадцати лет от роду. Маркизу за семьдесят. Он страдает всеми венерическими болезнями, какие поражают мужчин. И если слухи верны, он – просто чудовище.

В дверь негромко постучали.

– Войдите! – крикнул Филипп, потянувшись к бокалу с вином.

Шевалье отложил газету и пошел открывать. Лакей оставил на пороге элегантные мужские туфли, начищенные до блеска. Взяв их, Шевалье заметил, что в одном лежит записочка с восковой печатью и буквой «h». Он внимательно прочитал послание и сразу же спрятал в карман. Руки у Шевалье заметно тряслись.

– Кто там? – спросил Филипп.

– Да слуга приходил. Туфли принес. Наконец-то он научился как следует их чистить.

Шевалье поставил туфли себе под кресло.

– Ты что-нибудь слышал о строителях? – поинтересовался Филипп.

– Я стараюсь ничего о них не слышать.

– Один человек погиб, причем у нас на глазах. Остальные отказываются работать. Боюсь, что моему доброму другу Паскалю Сен-Мартену будет негде разместиться.

– На его месте я бы вернулся в Париж, – усмехнулся Шевалье.

– На его месте ты был бы выше ростом и намного обаятельнее.

Шевалье пропустил его слова мимо ушей и как ни в чем не бывало сказал: