— Не слепой…

— Вот. Все дохлое мясо отпарить надо, кипяточком смыть…

— Я не сдюжу… Точно копыта отброшу.

— Сдюжишь, коль жить охота. Охота жить-то?

— Надо…

— Тогда марш на полок.

Мишка распаренной макарониной втянул себя на полок.

Сыромятиха окунула в воду сразу два веника и встряхнула ими над каменкой — резко и сухо запахло полынью, но не степной или полевой, а которая растет на безродной и солончаковой земле вокруг Сон-озера. Эту низкорослую и жесткую полынку называют богородской травкой, ее применяют вместо ладана, она заменяет серебро при очистке воды, а еще ей раны врачуют.

Сухо скрипнул бабкин голос:

— Девахи…

— Бабуш, я больше не могу, — взмолилась Юлька. — И Аленка чуть живая…

— Язви вас, вертихвостки… Да ладно уж, теперь сама управлюсь, — она плеснула на каменку ковш воды, и девчонок как ветром выдуло в предбанник.

… Они сидели на скособоченной лавке в сумеречной прохладе, кое-как прикрывшись короткими льняными простынками, и прислушивались к баталии за толстой дверью.

— Она что, правда его кипятком шпарит? — спрашивала у Юльки Аленка.

— Да нет, вольный жар напускает. Но венички ее… покрепче крутого кипятка. Когда Парфен Тунгусов с войны вернулся, все думали — помрет. А бабушка его вылечила.

— Тоже так?

— Ну. Только его и двое мужиков — Тимоня с Лапухиным — удержать под этими веничками не смогли, дверь в нашей бане так и вынес.

— Тише, он, кажется, плачет…

— Конечно, он же не Тунгусов…

Сначала Мишка вскрикивал, охал, спорил с бабкой, даже завывал по-волчьи, а потом, наверное, начал отчаянно отбиваться, так как лицо Юльки расплылось в довольнешенькой улыбке, а перепуганная Аленка зажала уши ладонями.

Потом в бане что-то загремело, дверь с хрипом отскочила, в предбанник ласточкой вылетела старуха Сыромятиха и растянулась в ногах у девчонок. Они вскрикнули от неожиданности, но тут же взвизгнули, увидев в проеме дверей окутанного паром окровавленного Мишку. Уставившись на дотлевающие головешками привидения, он прохрипел, едва разжимая запекшиеся губы:

— Тихо… Порядочек…

Перешагнул через бабку, еще два шага к озеру — и ухнул в воду, поплыл…

— Вот тебе и «собороваться начал», — удивленно проскрипела Сыромятиха, потирая поясницу. — Век доживаю, а впервой угораздило собственной хребтиной дверь открыть…

Девчонки не удержались, прыснули в кулачки, тоже впервые увидев счастливую и довольную Сыромятиху, а когда она стала подниматься и заойкала как молодуха: «Ой, мамоньки родные! Да откуда в нем силища-то взялась?! Вот так шабаркнул меня, старую! Ой-е-еченьки…» — тут уж в открытую расхохотались, откинули недомерки-простынки, и не успела бабка глазом моргнуть, — подхватили ее под руки и, перекрывая собственным визгом бабкины вопли, бултыхнулись в темную синь вечернего озера.

А на крутояре, у дома, уже истомились и ждали банщиков. Первым сорвался вниз Егорка.

— И-и-эх! — он на бегу сбросил рубашку, один ботинок и прямо в портках неуклюже шмякнулся брюхом на воду, радостно заголосил, подбавляя суматохи.

Сыромятиха вопила неожиданно молодым, истошным голосом, за-полошно молотила по воде руками, отбивалась от девчонок, потом уцепилась за Егорку.

— Егорша, ради Бога, спаси меня от лихоманок, вытащи на твердь земную…

Бочком и впритруску сбежал к воде Яков Макарович. Не разобравшись в сумерках, кто тут кого обижает, он треснул по шее Егорку, когда тот уже вытаскивал бабку на берег. Егорка взвыл и упал обратно в воду, а там на него напали Аленка с Юлькой, топить его начали за предательство.

Старуха, обретя устойчивость, вернула и прежнюю свою сердитость, хотя в прилипшей к худобе мокрой станушке походила на кошку, ошалевшую от неожиданного купания.

— Явился? — Она выхватила у деда Якова сухую рубаху и платок, шагнула в предбанник переодеваться.

— Я завсегда, как скажешь…

— Изыди, сатана, — донеслось из-за двери, — глаза б мои на тебя не смотрели. Не мог раньше-то гонца за мною прислать? Сам шибко грамотный?

— Дак… прислал же…

— Прислал он… — Сыромятиха вышагнула к деду, ткнула его в лоб скрюченным пальцем. — Еще день — задушили бы чирьи Михалку. Это как понимать твою грамотность?

— А теперича? Пронесло?

Сыромятиха оскорбилась.

— Что балаболить-то. Поди, Господь сподобил, — не ответила старику, только глянула на озеро, на появившуюся лунную дорожку и перекрестилась. Потом кликнула внучку: — Юлька! Подь сюды…

— Я не Юлька, я седни заделалась русалкою…

Она без стеснения, с какой-то лихой дикой грацией предстала перед стариками, светясь лунным серебром крепкого пружинистого тела и колдовской теменью мокрых распущенных до колен волос.

Дед Яков крякнул и отвернулся, а бабка на миг очаровалась, узнав в Юлькином естестве себя молодую.

— Перед парнями-то не шибко форси голяком. При такой луне Псалтырь читать можно. А ты…

— А я такая! Вся в тебя! Зачем звала-то?

— Мы с дедом уехали. Чо робить дальше — знаешь?

— Ой, бабуш… — она чмокнула Сыромятиху в щеку и хотела убежать, но бабка ухватила ее за «гриву».

— Отвечай, нечисть басурманская…

— Ой-ей! Мне чо, экзамен тебе сдавать?

— Я о порядке пекусь. Ведь все перепутаешь, торопыга. Малый и большой заговор каким чередом идут?

— Я те чо, совсем — здравствуй дерево? Или — как? Отпусти!

— Юлька… — тихо, но предупредительно заворчал дед Яков. — Не перечь. Не то хворостиной отпотчую…

— Ага… Сговорились! Ладно. Когда на руках к дому понесу, тихо повторять первый заговор, чтобы не трепыхался. А большой заговор — вместо колыбельной напевно, с призывом о спасении и благодати Богородицы Державной.

— А в промежутке с молитвою что сотворишь?

— Отпусти волосы-то, и так не убегу.

— Ну?

— Да знаю я все не хуже, поди, тебя… — Юлька тряхнула волосами, прижалась к бабке спиной и тихо, как бы сама с собою, заговорила:

— Вот он сейчас прозябнет на ключевых-то водах, дотянет до берега, тут я его, голубя сизокрылого, снова в баньку да в легкий жар. Без Аленки и Егора управлюсь, чтоб не спугнули задушевное слово. Пропотеет как следует, я его омою целебною водицею, что деда принес с озера Кусоккан. Ну а в доме уже постель чистая, и на столе ты оставила кедровую живицу. Сначала всю ранку кончиками пальцев расцелую, заговорю своими задумчивыми словами и живицею укрою. Заверну в ту чистую холстину Михалку и тут уж сотворю твой главный заговор: «Господи Превеликий и Милосердный, слава Тебе…» И т. д. и т. п. Ты довольна? — она обернулась к бабке, обняла ее и тихо шепнула на ухо: