– Нет.

– Хорошо, потому что я не читаю Библию.

– Знаю, – ухватившись за этот выпад, отозвался я. – Почему нет?

– Это ложь, – с пренебрежением махнул рукой Шэй.

– Ты читаешь что-то такое, где нет лжи?

– Нет, – ответил он. – Все слова как будто завязаны узлом. Мне нужно долго пялиться на страницу, чтобы что-то понять.

– «Есть свет внутри человека света, и он освещает весь мир»[17], – процитировал я.

Шэй замялся.

– Вы тоже это видите? – спросил он и поднес руки к лицу, внимательно разглядывая кончики пальцев. – Свет от телевизора – та штука, которая в меня вошла, – все еще там. Она светится ночью.

– Это из Евангелия от Фомы, – вздохнул я.

– Нет, я уверен, что из телевизора…

– Слова, Шэй. Слова, которые я только что произнес. Они из Евангелия, которое я читал прошлой ночью. Как и многое из того, что ты мне говорил.

Он встретился со мной взглядом.

– Что вы знаете, – тихо произнес он, и я не понял, утверждение это или вопрос.

– Я не знаю, – признался я. – Вот почему я здесь.

– Вот почему все мы здесь, – сказал Шэй.

Когда вы рождаете это в себе, то, что вы имеете, спасет вас. Если вы не имеете этого в себе, то, чего вы не имеете в себе, умертвит вас.

Это высказывание Иисуса из Евангелия от Фомы, и об этом же сказал мне Шэй, объясняя, зачем ему понадобилось пожертвовать свое сердце. Неужели действительно так просто? Может ли спасение быть не пассивным принятием, как я привык думать, а активным стремлением?

Возможно, для меня спасение – это чтение молитв по четкам, Святое причастие, богослужение; для отца Мэгги – это встреча с преданными прихожанами, которых не отвращает от молитвы отсутствие храма; для Мэгги – это усовершенствование своих слабых сторон. А для Шэя, возможно, это пожертвование сердца – в буквальном и переносном смысле – матери, которая из-за него потеряла свое много лет назад.

Но Шэй Борн – убийца, пусть кто-то и вообразил его мессией. Он подумал, что по его венам течет какое-то фосфоресцирующее вещество, после того как однажды ночью от телевизора его ударило током. Мне его слова показались полным бредом.

Шэй взглянул на меня и сказал:

– Вам надо уходить.

В этот момент раздался скрежет открываемой на прогулочный плац двери. Офицер Смайт привел обратно на первый ярус нового заключенного.

Это была гора мышц с татуировкой в виде свастики на голове. Короткостриженые волосы пробивались сквозь эту свастику, как мох. Дверь его камеры закрылась, и с него сняли наручники.

– Правила тебе известны, Салли, – сказал надзиратель.

Он стоял в дверном проеме, пока Салли не спеша взял флакон с чистящим средством и принялся мыть раковину. Я слышал скрип бумаги по металлу.

– Послушайте, отец, вы смотрели вчера игру? – спросил Смайт, а потом вдруг выпучил глаза. – Салли, что ты делаешь? Не надо подметать…

Неожиданно швабра в руках Салли превратилась в сломанное копье, которое он вонзил в горло офицера. Смайт схватился за шею, издавая булькающие звуки. Глаза его закатились. Спотыкаясь, он сделал шаг в сторону камеры Шэя и рухнул у моих ног. Я зажал ему рану руками и стал звать на помощь.

Ярус ожил. Заключенные разом зашумели, желая посмотреть на происходящее. Рядом со мной оказался надзиратель Уитакер, который помог мне подняться и наклонился к товарищу, а другой офицер принялся делать Смайту искусственное дыхание. Мимо нас пробежали еще четверо надзирателей с перцовыми баллончиками. Прыснув Салли в лицо, его выволокли с яруса под нескончаемые вопли. Подоспел находящийся в тюрьме врач-психиатр, которого я видел здесь раньше. Но к этому времени Смайт уже затих.

Казалось, никто меня не замечает – произошло что-то ужасное, и многое было поставлено на карту. Психиатр пытался нащупать пульс на шее Смайта, его рука стала скользкой от крови.

Приподняв запястье надзирателя, врач покачал головой:

– Он умер.

Ярус погрузился в гнетущую тишину, заключенные напряженно смотрели сквозь окошки в дверях на лежащее тело. Кровь больше не текла из раны на шее Смайта, он был абсолютно неподвижен. В это время на пульте управления появились парамедики «скорой помощи», которые приехали с опозданием и пытались получить допуск на ярус. На ходу надевая бронежилеты, они поспешно вышли на галерею и опустились на колени перед телом Смайта, повторяя те же бесполезные действия, которые проделал психиатр.

За моей спиной раздались рыдания.

Повернувшись, я увидел Шэя, скорчившегося на полу своей камеры. Его лицо было измазано слезами и кровью. Он просунул руку под дверь камеры, поглаживая пальцы Смайта.

– Вы здесь для соборования? – спросил меня прибывший медик, и, казалось, впервые до всех дошло, что я нахожусь с ними.

– Я… гм…

– Что он здесь делает? – пролаял Уитакер.

– Кто он такой, черт побери?! – спросил другой офицер. – Я с другого яруса.

– Да-да, я могу уйти, – сказал я. – Сейчас уйду.

Я еще раз взглянул на Шэя, который свернулся клубком и что-то шептал. Не знай я его, мог бы подумать, что он молится.

Пока парамедики готовились положить тело Смайта на каталку, я молился над ним.

– Именем Бога, Отца Всемогущего, создавшего тебя; именем Иисуса Христа, искупившего твои грехи; именем Святого Духа, благословившего тебя. Упокойся ныне в мире, и пусть местом твоего упокоения будет рай Божий. Аминь.

Я осенил тело крестным знамением и стал подниматься на ноги.

– На счет «три», – сказал парамедик и, взявшись за лодыжки убитого офицера, начал считать: – Раз, два… – но, почувствовав сопротивление мертвеца, вскрикнул: – Какого дьявола!

Клэр разрежут, ее грудину раскроют пилой и оставят в таком положении с помощью металлической распорки, чтобы вынуть из нее сердце. Но не это ужасало меня больше всего.

Нет, меня до смерти пугала мысль о клеточной памяти.

Доктор Ву говорил, не существует научного подтверждения того, что характерные свойства доноров сердца передаются их реципиентам. Но полагаю, наука еще дойдет до этого. Я читала книги, исследовала этот вопрос и не понимаю, почему идея о том, что живая ткань обладает способностью запоминать, является такой уж натяжкой. В конце концов, сколько из нас пытаются забыть какое-нибудь травмирующее событие, а оно продолжает беспокоить нас днем и ночью?