Конечно же нет. Никакой мисс Медноглазой там не было. Но когда Ханна дошла до угла, она начала кричать.

— До меня что-то дотронулось! До меня что-то дотронулось!

Между ее криками я снова услышал шум под кроватью.

Приглушенный шорох.

Как от огромной змеи.

Даже не думая, я бросился на колени.

Надо мной снова завизжала Мэгги, сравнявшись по громкости с Ханной. Из дверного проема послышался еще один шум. Джесс спрашивала, какого черта я делаю.

Я не обратил на нее внимания.

Я не обращал внимания ни на что.

Я сосредоточился только на кровати. Я должен был увидеть, что там.

Трясущимися руками я схватил простыню и поднял ее.

Потом я заглянул во тьму под кроватью Мэгги.

Там ничего не было.

Затем пружины кровати опустились — неприятное зрелище, которое заставило меня вскрикнуть и отпрыгнуть назад. Я поднял глаза и увидел, что это Ханна вылезла из спального мешка и теперь тоже стояла на кровати. Она потянула Мэгги за руки, пытаясь вырвать ее из того состояния, в котором она была.

— Останови это, Мэгги! — закричала она. — Останови!

Мэгги перестала кричать.

Она резко дернула голову в сторону Ханны.

А потом ударила ее.

Кровь брызнула из носа Ханны, заливая Мэгги, кровать, пол.

Выражение шока промелькнуло на лице Ханны, когда она откинулась назад и упала с края кровати. Она тяжело ударилась об пол и завыла, когда приземлилась. Джесс и Петра подбежали к ней.

Я остался на месте.

На полу.

Уставившись на мою дочь, которая, казалось, не понимала, что только что сделала. Вместо этого она посмотрела в угол возле углового шкафа. Дверь теперь была закрыта, хотя я понятия не имел, как и когда это могло произойти.

То же самое было с большим шкафом. Обе двери были закрыты.

Мэгги посмотрела на меня и, полная облегчения, сказала:

— Они ушли.

Я закрываю папин экземпляр Книги, только что прочитав главу про ночевку. Пока я смотрю на вид Бейнберри Холла с высоты птичьего полета на обложке, в моей голове вертится то, что Ханна сказала о той ночи.

Это все правда.

Но нет же. Не может быть. Потому что если глава о ночевке — правда, тогда и вся Книга — правда. И я отказываюсь в это верить. Книга — полная чушь.

Так ведь?

Я качаю головой, разочарованная собственной неуверенностью. Конечно же это чушь. Я знаю это с девяти лет.

Тогда почему я все еще здесь, за обеденным столом, с Книгой перед собой? Почему вообще я почувствовала себя обязанной сесть и перечитать главу о ночевке? Почему я борюсь с желанием перечитать ее еще раз?

Я хочу думать, что все из-за того, что погружение в «Дом ужасов» перенести легче, чем столкнуться с мыслью о том, что мой папа мог убить Петру. Мне очень нужно отвлечься. И ничего более.

Но я себя знаю. Я видела слишком много состыковок между реальностью и Книгой, чтобы просто так отбросить слова Ханны, и я не могу избавиться от ощущения, что здесь происходит что-то жуткое. Что-то настолько странное, что мои руки трясутся, когда я открываю Книгу.

А потом закрываю.

И снова открываю.

Потом бросаю ее через столовую — она ударяется о стену и злобно шуршит страницами.

Я хватаю телефон и проверяю, не звонила ли мне мама, пока я читала. Нет. Я звоню еще раз. Когда меня перенаправляют на голосовую почту, я кладу трубку. Что я ей скажу? Привет, мам, а ты знала, что у нас в потолке был труп? Это папа сделал? И я правда видела призраков в детстве?

Я бросаю телефон на стол и тянусь за ужином — пакетиком кукурузных чипсов и коробочкой орехов. Хотя в доме достаточно еды для нормального ужина, приготовление еды не входит в мои планы. После того, что произошло на кухне, я хочу проводить там как можно меньше времени. Поэтому я набиваю рот чипсами и запиваю их пивом. За этим следует несколько орехов, которые я жую, глядя на книгу, теперь распластанную на полу. Меня так и подмывает поднять ее. Вместо этого я хватаю фотографии, которые нашла в папином кабинете.

Первая — фотография, на которой мы с мамой входим в лес. На дальней стороне снимка — темная фигура, которая, как мне показалось, была человеком, но на самом деле это дерево в тени.

Следующая — та, что с ночевки, со мной и Ханной в качестве второстепенных персонажей в «Шоу Петры». Я изучаю ее позу — рука на бедре, приподнятая нога, губы изогнуты в кокетливой улыбке. Я не могу отделаться от мысли, что она выставляла себя напоказ перед моим папой.

«У Петры был парень, — сказала Ханна. — Вроде того».

Мог ли это быть мой папа? Мог ли он предать так маму? Хоть он однажды и сказал мне, что любил только мою маму, иногда в таких делах любовь совсем ни при чем.

Я перехожу к следующей фотографии — на кухне чинят потолок, и после недавних событий этот снимок обретает новое, зловещее значение. Теперь это фотография того, как шестнадцатилетняя девочка смотрит прямо на то место, где через двадцать пять лет найдут ее останки. От этого я дрожу так сильно, что стул трясется.

Я отодвигаю это фото и смотрю на следующее, где я стою перед Бейнберри Холл, пораженная чем-то интересным. У меня нет повязки под левым глазом, отчего я делаю вывод, что этот снимок сделали сразу после нашего переезда. Но когда я еще раз смотрю на фотографию с ночевки, там тоже нет повязки. Ни пореза, ни синяка, ни каких-либо других признаков повреждения, хотя, согласно Книге, ночевка была после того, как я поранилась о надгробный камень в лесу.

Я собираю все снимки и раскладываю их по столу, как паззлы, в хронологическом порядке, основываясь на событиях в Книге.

Первый — я снаружи Бейнберри Холл, улыбчивая и простодушная. Девочка, какой я себя никогда не считала, но теперь боюсь, что была ей.

Второй — мы с мамой заходим в лес за домом.

Третий — ночевка, а четвертый — фотография на кухне.

Пятый — это селфи моего папы, которое он мог сделать в любое время, хотя мне кажется, что это было под конец нашего здесь пребывания. Он выглядит изможденным. Как будто над ним довлели тяжелые мысли.

Я знаю, что в какой-то момент там поранилась, потому что шеф Олкотт упомянула, что заметила повязку, когда допрашивала папу в «Двух соснах». А еще у меня в доказательство остался шрам.

Если это случилось не на наш третий день здесь, как заверяет Книга, то когда?

И как я поранилась?

И почему папа подтасовал факты?