– Ты это к чему?

– К тому, что, если бы я не слышала, какие преступник чинит зверства и какая у него невероятная сила, я бы сказала, что это женщина.

– Кто, душитель?

– Именно.

– Ну я же рассказывал, что все жертвы – крепыши как на подбор. Могли бы даже иному здоровому мужику накостылять.

– Помню, помню. Да, тут явно не бьет. Но все равно я бы со счетов эту теорию не сбрасывала.

– Да ты только представь, как я расскажу об этом капитану?

– Не хочешь – не рассказывай. – Кажется, Марина слегка обиделась, но продолжала размышлять: – А еще эти летние перерывы. Ну не странно ли?

– Как раз тут нет ничего странного. Лучко считает, это связано с весенне-осенними обострениями, какие бывают у всех ненормальных.

– Поверь, в ненормальных я знаю толк как минимум не меньше твоего Лучко. И скажу, что острота сезонных колебаний сильно преувеличена. Нет, здесь, возможно, другое. Это больше смахивает на каникулы.

– Что ты хочешь сказать?

– Именно это. Ка-ни-ку-лы.

– Убийца, по-твоему, учится в школе? – опешил Глеб.

– Да нет же. Но он может там работать.

– Да, наверное, может. Но в том-то и дело, что все погибшие проживали в разных районах и ходили в разные школы.

– Да, снова не бьет. Надо подумать.

Она явно не желала сдаваться, и это очень нравилось Глебу. Он ободряюще улыбнулся, как бы приглашая Марину к очередному предположению, но, увы, цепочка захватывающих умозаключений безвременно оборвалась: оба детектива ужасно проголодались и потому срочно отправились на кухню – пить крепкий кофе с хрустящими круассанами, которые Глеб предусмотрительно купил по дороге, в дорогущем и всегда набитом посетителями заведении на углу Малой Бронной и Большой Садовой. Волшебный запах, исходивший из дверей этой популярной кондитерской и распространявшийся чуть ли не до самой Маяковки, временами превосходил вкус продаваемой там выпечки, но противиться такому аромату было решительно невозможно.

Борис Михайлович любил приходить на лекцию загодя, минут за пять до начала. Об этом, видимо, совсем позабыл долговязый прыщавый студент, аршинными буквами выводящий на доске древнеримскую непристойность. Выражение было до крайности скабрезным и дошло до наших дней благодаря тому, что какой-то античный матерщинник увековечил его, старательно выбив на камне. В самом целомудренном из возможных переводов фраза означала: тот, над кем надругались в извращенной форме. Буре машинально отметил, что студент сделал орфографическую ошибку. Когда шутник наконец заметил лектора, тот уже стоял у него за спиной. В аудитории послышались смешки. Студент покраснел – только многочисленные прыщи так и остались белыми.

Разглядев нарушителя дисциплины получше, Буре усмехнулся.

– Клюев! Ну кто же еще.

Студент потянулся к тряпке. Буре жестом остановил его и в назидание попросил вслух и на сей раз без ошибок проспрягать этот самый обсценный из латинских глаголов, столетия спустя породивший десятки родственных слов в различных языках Европы. Под громкий хохот аудитории студент, краснея, приступил к заданию. За всеобщим оживлением Буре не заметил, как открылась дверь и появилась заведующая. Он оглянулся, лишь когда смех неожиданно оборвался, будто по команде. Валеева прочла надпись, обвела присутствующих строгим взглядом, затем повернулась к Клюеву.

– Ну что же вы? Продолжайте, продолжайте.

Клюев засуетился, стирая с доски свои каракули. Валеева бросила на профессора негодующий взгляд и, чтобы никто больше не услышал, тихо процедила:

– Что это за мерзость?

И прежде чем Борис Михайлович успел ответить, заведующая развернулась и направилась к выходу. Когда Лариса Васильевна покидала аудиторию, Буре на секунду показалось, что на ее лице играла улыбка.

* * *

Вечером никакого продолжения сцены у доски не последовало – Валеева любила и умела выдержать паузу. Она вызвала Буре только на третий день.

– Борис Михайлович, объяснитесь, – начала заведующая безо всяких предисловий, как обычно, не давая оппоненту опомниться и сосредоточиться. – С какой целью вы принудили Клюева материться по-латыни?

Само слово «принудить» звучало как цитата из милицейского протокола и предвещало дурные вести. Неужели она собирается раздуть скандал из-за такой мелочи? Впрочем, профессору скоро стало ясно, что «мелочь» была не столь уж безобидной, как казалось на первый взгляд.

Валеева эффектным жестом бросила на стол ксерокопию нескольких рукописных страниц.

– Вот жалобы студента Клюева и еще двух его однокурсников.

– Жалобы?

Буре, недоумевая, взял один листок. Действительно, этот невежда Клюев еще и жалобу на него накатал. И не он один. Хотя по своей ли воле? Это еще большой вопрос.

– Так что это было?

Валеева откинулась в своем кресле в ожидании ответа.

– Это был педагогический прием, – пояснил Буре.

– А мне показалось, что это был старческий маразм, – отрезала она. – В следующий раз вы, верно, их всех заставите сквернословить хором! Вздумали растлевать нашу молодежь?

– Это я-то растлеваю? – растерянно переспросил профессор.

– Нет, я! – огрызнулась заведующая.

Она была настроена более чем решительно. Профессор, обычно терявшийся при столкновении с откровенным хамством, в ответ только рассеянно улыбнулся и как будто совсем не к месту спросил:

– Лариса Васильевна, вы помните, как была устроена верхняя одежда римлян?

– Вы это к чему?

Буре невозмутимо продолжал:

– Шерстяной отрез примерно шесть на два метра, который не только нельзя было правильно надеть без посторонней помощи, но и носить-то было очень непросто.

– Ну и в чем же мораль? – раздраженно спросила Валеева.

– Когда римляне хотели подчеркнуть смехотворность ситуации, они говорили, что это «так же смешно, как танцевать в тоге». А то, что я сейчас услышал от вас, еще смешнее.

Профессор развернулся и твердой походкой направился к двери.

* * *

Судмедэксперт Семенов, сидя в своем кабинете, который сотрудники морга между собой называли склепом, перебирал пачку документов. Среди старых отчетов ему под руку попалась папка с результатами исследования по делу Грачева. Семеныч раскрыл папку и пробежал глазами не раз читанную страницу.

Ничего необычного. Он уже готов был захлопнуть досье, но тут взгляд остановился на показателях кислотно-щелочного баланса. Цифры показались смутно знакомыми. Где-то он уже видел нечто очень похожее, причем совсем недавно. Стоп, ну конечно. Семенов открыл папку с надписью «Меригин». Да, так и есть. И там и тут щелочной уровень выше нормы. Хм…