На самом высоком уровне Сталин ответил на это массовое требование в своем докладе на VIII съезде Советов в ноябре 1936 года, где он комментировал народные рекомендации: «Среди крестьян кроме колхозников имеются еще свыше миллиона дворов не-колхозников. Как быть с ними? Не думают ли авторы этой поправки сбросить их со счета? Это было бы неразумно»[498]. Несмотря на вмешательство Сталина в защиту единоличников, принятие конституции не положило конец политике их вытеснения из общества. Официальное давление продолжалось и подталкивало местных администраторов и завистливых соседей к выдавливанию единоличников из села. К концу десятилетия налоговое бремя и остракизм ликвидировали эту социальную группу.

Агрессию в отношении санкционированных меньшинств можно рассматривать как свидетельство авторитарного характера политической культуры. Кроме единоличников еще одной мишенью антиизбирательной лихорадки при обсуждении конституции стало духовенство[499]. Совет Горьковского края утверждал, что из 4000 систематизированных к 16 октября предложений получил «около 1000» антиклерикальных комментариев и ни одного одобрения[500], однако такие круглые цифры могут вызвать сомнения в их точности. ЦИК получил 1061 возражение от частных лиц против предоставления права голоса священнослужителям, а также 730 возражений, озвученных на собраниях. 80 процентов возражений против предоставления избирательного права были направлены против священников. Еще 20 процентов протестов – 448 (включая 384 индивидуальных рекомендации) – отрицали право голоса для «бывших», «кулаков», «эксплуататоров», офицеров белой армии и царской полиции, заключенных и единоличников[501]. ЦИК сообщал о таком же соотношении в сводке от 22 июля 1936 года: 52 предложения против духовенства и 28 против всех «бывших людей»[502]. Cегрегацию группы «бывших» можно хоть как-то рационализировать по практическим соображениям. Ссыльные кулаки, возвращающиеся домой, например, угрожали экономическим интересам тех сельских жителей, которые выиграли от раскулачивания, потому что кулаки требовали и часто отбирали свои дома и имущество. Бывшие офицеры вооруженных сил и полиции вполне логично воспринимались как угроза. Однако вопрос о том, почему мирные священники стали мишенью массового остракизма, требует обсуждения. В этом подразделе рассматривается отношение к религии и священникам в свете новых свобод.

Предыдущие конституции 1918 и 1925 годов провозглашали свободу совести, антирелигиозной и религиозной пропаганды. Последняя свобода была ограничена в 1929 году и не была восстановлена в 1936 году. В нарушение прежних конституций, антирелигиозная пропаганда и преследования преобладали в государственной политике в 1920–1930-х годах с периодами относительной умеренности между пятью волнами гонений: гражданской войной, 1922, 1929, 1937 и 1958 годами. В официальном дискурсе борьба с религией рассматривалась в терминах модернизации, как движение к просвещению и рационализму. Религиозное мировоззрение считалось несовместимым с коммунистической идеологией. Политическим аргументом в борьбе было то, что Православная церковь была опорой монархии и союзником белых в гражданской войне. Девятнадцать лет спустя после революции реальной целью антирелигиозной кампании и репрессий было скорее социальное дисциплинирование и инженерия, чем модернизация. Диктатура считала религию опасной из-за «ее неформального и неконтролируемого характера, нетерпимого в авторитарном обществе»[503].

После раскола институциональной иерархии Патриархии на тихоновскую и обновленческую ветви в начале 1920-х годов, а затем соглашения с государством, заключенного митрополитом Сергием в 1927 году, самым разрушительным для народной религии был 1929 год. Решение Политбюро от 24 января 1929 года об активизации антирелигиозной работы было основано на решимости Сталина покончить с религией в рамках проводимого им «социалистического наступления». С февраля 1929 года тайная инструкция ЦК партии «Совершенствование антирелигиозной работы» положила начало новой волне репрессий и произвольного закрытия церквей. Роковой правительственный указ «О религиозных организациях» от 8 апреля 1929 года регулировал жизнь приходов. Он требовал регистрации всех членов прихода, получения разрешения на все виды деятельности и запретил благотворительность и паломничество. Указ был попыткой как-то регулировать произвол на уровне местных советов и централизовать контроль. Грегори Фриз определяет стратегию правительства с 1929 года как «направление местного радикализма на борьбу с контрреволюционными религиозными кругами», при этом удерживая «местных активистов под контролем и настаивая на оформлении одобрения [закрытия церквей] со стороны населения и официального утверждения» со стороны комиссии ЦИК по культам[504]. Несмотря на статью 36 указа, что «ликвидация церквей может быть санкционирована только мотивированным указом ЦИК», церкви часто закрывались в спешке, нарушая действующие законы, по решению только сельского совета, с конфискацией ценностей и арестами священников. Это не было чем-то новым. В предыдущий период закрытия церквей рвение местных властей и комсомола в искоренении религии часто вступало в противоречие с буквой закона. Съезды партии в 1923 и 1924 годах неоднократно предостерегали от чрезмерного применения административных мер местными активистами при закрытии храмов.

Комиссия ЦИК по культам под руководством П. А. Красикова функционировала в 1930–1938 годах и предпринимала попытки как-то регулировать произвол на местном уровне. Созданная с целью надзора за соблюдением закона о церкви и регулирования религиозной жизни Комиссия неоднократно доводила жалобы верующих и случаи нарушения закона до сведения ЦК ВКП(б) и генерального прокурора, обвиняя местные органы в многочисленных серьезных нарушениях закона в отношении священников и верующих, но без успеха. В мае 1936 года ЦИК и Комиссия по делам культов направили местным властям циркуляр с требованием прекратить «борьбу с религиозными убеждениями с помощью административных мер» (то есть насилием и беззаконием). Они предупредили, что нарушители закона, закрывающие церкви без одобрения ЦИК, будут сурово наказаны. Комиссия заблокировала ликвидацию 15 процентов церквей в 1934 и 1935 годах, 36 и 32 процента в 1936 и 1937 годах соответственно, но она была не очень эффективна – как высшие, так и местные власти во многих случаях игнорировали ее или иногда даже оказывали сопротивление[505]. Советское правительство сначала разожгло «революционное» рвение на местном уровне, а затем попыталось обуздать его с помощью комиссий и законов.