Допустим, в эту самую секундочку пиджак на Лоре не был, может, был на стуле. Стул был, я видела.

Я подумала, что, может, Лора пришла до Александра Ивановича по работе, что Лора уставшая, что перепутала, подумала, что сейчас сядет в президиум, что Александр Иванович по своей вежливости не указывает на запутаницу, что про мамочку — это на одну секундочку.

Я не видела Александра Ивановича, а видела, куда смотрит Лора.

Лора сидела на месте, а вся-вся потянулась. Надежда так тянулась на утреннике.

— Ну иди к мамочке!

Это Лора сказала.

Александр Иванович был в трусах и майке. Трусы черные, может, синие. А майка белая-белая.

Александр Иванович подскочил до тахты и уложился головой на колени к Лоре, лицом в самый-самый живот.

Лора взялась своими руками за плечи Александра Ивановича и заприжимала еще больше.

— Сашенька! Сыночек! Устал, маленький, набегался! Да?

— Да, мамочка! Устал.

— Полежиии. Отдохниии. Ножки боляяят?

— Полежууу. Отдохнууу. Ножки боляяят.

Лора и Александр Иванович говорили слова по-русски, как в театре по радио. Еще лучше, чем артисты с Леси Украинки. Клара Семеновна так учила. Я подумала, что буду еще учиться.

Я наметила себе повторять каждую-каждую буквочку.

Лора и Александр Иванович уже не говорили. Лора колысала Александра Ивановича, а Александр Иванович колысался.

Я загадала, что досчитаю до семьдесят и захлопаю. Войду в комнату и захлопаю, не как на празднике молодежи — руками наверх, а как в театре для артистов.

Получилось, что я досчитала до пятьсот тридцать и загадала на семьсот.

На шестьсот пятьдесят два Александр Иванович сказал:

— Мамочка, давай я тебя раздену, а то тебе неудобно будет.

Лора сказала:

— Давай, миленький.

Лора не выпустила Александра Ивановича, оно ж можно не выпускать и одной рукой тоже.

Александр Иванович расстегнул Лоре блузку и вытащил у Лоры грудь с лифика.

Я подумала, что правую, а потом подумала, что левую. У меня опять левое и правое перепуталось.

Потом я подумала, что грудь белая-белая, что с майкой получились стихи — майка белая, и грудь тоже.

Александр Иванович начал трогать грудь не руками. Руки у Александра Ивановича были, уже я хорошо не видела где. Александр Иванович трогал ротом.

Конечно, я видела, как дытынки кушают у своих мам. Я сама у мамы Тамары не кушала. Мама Тамара мне свою грудь не давала — ни левую, ни правую. Фрося мне рассказала, что мама Тамара не хотела поганиться, потому молоко сцеживала. Мама Тамара нацедит, а я — раз! — и все-все скушаю. Молоко — это ж вам не кровь. Допустим, если б мама Тамара сцеживала с себя кровь, тогда б, может, получилась кровь на кровь, может, тогда б одна кровь ушла, а другая б пришла. А есть же еще такое, что с меня кровь выходит как с женщины. Может, еврейская выходит, а на пустое место что-то ж уже другое туда откуда-то приходит.

Пускай.

А Лора своему сыночку не поганится. Лора не эгоист. Сыночек кушает и кушает. Сыночку вкусно и вкусно.

Божжжже!

Мне тоже стало вкусно. Я потрогала себя через материю — у меня на грудях выросли фасоли, больше, которые на кровати у Надежды. В животе тоже стало вкусно и вроде там сало начало топиться на смалец и цивочкой тонюсенькой-тонюсенькой вытекать, вытекать, вытекать………………

Божжжже!

Лора закричала на весь свой голос.

— Ой, я не могууу!

Александр Иванович тоже закричал на весь свой голос.

— И я не могууу!

Божжже!

Я подумала, что я ж тоже не могууу.

По правде, я, когда не могууу, всегда не кричу, а смеюсь. Сергей у меня спрашивал, с кого я смеюсь, может, с него, что Сергей меня не допросился, что Сергей меня через материю — не можееет. А я ни с негооо, я ни с когоооо………………

В эту самую секундочку в комнате чуточку пробился свет. Свет шел не с потолка. Может, с кухни, может, с коридора.

За светом пробился и голос тоже:

— Ну шо? Зачем в темноте сидим?

Божжжжже!

Яков.

Две секундочки после Якова я удержалась, чтоб не выдаться.

Потом птица у меня в голове забилась громко-громко. Я спугалась, что моя птица услышится в комнате. Я закрыла себе уши двумя руками. Оно ж слышится через уши: отсюда туда, и оттуда сюда тоже.

Потом у меня в голове все-все перекрутилось — до самого моего бессознания чувства.

Удачно получилось. А то б я, конечно, не знаю что.

Я посмотрела в щелку. В комнате стало пусто-пусто. Я подумала, что люди взяли и пошли на кухню пить чай.

Сначала я хотела подумать, что пошли на кухню кушать. Потом про кушать я думать не захотела.

Потом мне услышались раздельные буквы, целые слова не услышались, а буквы да. Буквы не кричались. Людям было спокойно.

Ага.

Люди уже ж проявились, людям стало спокойно.

Тьху!

Потом я подумала, что буквы слышатся не с кухни, а с коридора. Что люди пойдут, кто куда по своим делам ночевать. Что люди, которые пойдут, — это Лора и Яков. Что у Лоры ж муж, а Якову тут ночевать не с кем.

Потом я подумала, что, может, мне остаться для Александра Ивановича. Что, конечно, Александр Иванович уже переночевал с Лорой. Тогда, может, я останусь как товарищ.

В эту секундочку Лора сказала громко-громко прямыми-прямыми буквами:

— Я пойду. Я не могу. Простите меня.

Я в своей голове увидела, что Лора этим «не могу» переступила через то «не могуууу». Конечно, первое слово дороже другого. А про «не могу» такого не считается.

Меня как ветром подняло с пола. Я себе решила, что надо идти за Лорой.

Как пойдешь? Первое. Стыдно.

Я хотела подумать, кому с нас будет стыдней. А не подумала.

Получилось удачно, что квартира Александра Ивановича была на углу стенки. В этажных домах что хорошо — что есть лестница для пожаров. Ты только дотянись ногами — раз!

Мне преподаватель Гордеев говорил и говорил, что надо тянуться, товарищи, что надо тянуться руками и ногами тоже.

Я потянулась и схватилась одной рукой, потом еще одной, потом схватилась одной ногой, потом еще одной.

Конечно, лестницу сделали для пожара, а сейчас пожара не было.

Пускай.

Я — раз! — взяла и спрыгнула с лестницы на землю.