Вечером вновь отмечали получение аттестата и начало взрослой жизни. Свобода!!! От постылой школы… Это потом они поймут, что в детство они больше не вернутся никогда. И еще долго их память будет возвращаться к цветным камушкам школьных дней, хранящимся беспорядочной россыпью в размахрившейся картонной коробке из-под конфет. Потом начнут рассматривать пожелтевшие фотографии с такими удивительно молодыми лицами, пытаясь узнать постаревших или вовсе стершихся из памяти друзей и думать о том, что клейкие листья желтеют, как старые фотографии, и в свой срок слетаются на землю, будто стайка воробьев на крошки хлеба. Станут доставать из улья памяти запечатанные соты, разглядывать на свет и вдыхать запах давно осыпавших свои лепестки цветов.

Кажется, он впервые в жизни опьянел. Злата двоилась, троилась, расплывалась в расцвеченном алкоголем тумане. Везде была Злата. Стены качались, точно он плыл в открытом море, где начался шторм. Потолок вращался, он казался себе гимнастом, делающим сальто под куполом цирка.

Утро было ясное и светлое. Солнце заглядывало в окно и нежные пылинки плавали в золотом луче, раскатывающем янтарную дорожку на дощатом полу. В окно царапалась мохнатыми ветками сирень, издалека казавшаяся маленьким щенком пуделя. Соловей заливался так чисто и звонко, бередя душу мыслями, что молодость проходит, как проходит все: высыхают лужи после дождя; зарастает чертополохом и лебедой выкошенный бугор; оседают и тают сдувающимися шарами наметенные до уровня окон первого этажа сугробы; недавно нежные и клейкие зеленые листочки, выстрелившие из раскрывшихся почек, словно стержни ручек, становятся сухими и яркими, будто старушка, нарядившаяся во все самое лучшее на похороны своей одноклассницы. Соловьиный свист смахнул сон как рукой, будто разогнал мутную пленку «цветущей» воды, скопившуюся на застывшей глади озера в безветренный день, — и он вступил в тихую прохладную воду, выплывая во взрослую жизнь, где его тугоухий друг безмятежно спал, раскинувшись, чуть прикрывшись старым голубым одеялом, из прорех которого клочьями торчала вата, похожая на легкие кучевые облака, образовавшиеся в небе.

Аркадий снял со стены ружье, совершенно точно помня, что вечером его разрядил, и радостно заорал:

— Вставай! Уже день. Пора за утками!

Тимур медленно открыл глаза и тут же снова опустил тяжелые веки, вяло махнув на Аркадия рукой, будто отмахиваясь от мухи, которую почувствовали еще по-юношески нежные волоски кожи, когда она начала ползать по ним, теребя своими мохнатыми лапками.

— Вставай! А то курок спущу!

— Отстань. Дай поспать, я отдыхать приехал.

Тогда Аркадий поднял тяжелое ружье, что вдруг показалось ему легким деревянным луком купидона, ощущая отшлифованное дерево ствола прижавшейся к нему полыхающей щекой, и наставил холодный тяжелый черный ствол на грудь друга, думая, что Тимур тут же вскочит, как от холодной воды, попавшей на лицо. С удовлетворением ощутил, как тело сонного друга чуть-чуть спружинило, будто боксерская груша. Однако лицо Тимура вообще никак не реагировало, точно Аркадий с ружьем был телевизионным экраном, включаемым каждый вечер по инерции, чтобы под него засыпать, что потом вырубался автоотключением по таймеру. Он чуть приоткрыл заплывшие веки, будто раскормленный кот, умиротворенно свернувшийся калачиком в ногах любимой хозяйки, но тут же закрыл снова, уплывая в подводный мир своих причудливых сновидений, колышущихся где-то размытыми акварелью водорослями совсем рядом, на расстоянии протянутой руки, но на самом деле до которых было далеко и не дотянуться. Просыпаться не хотелось, даже сквозь дрему Тимур почувствовал, что обручем сжимает голову, словно излишне перетянутым ремешком от подводной маски, а в правом виске что-то плавится, обжигая прилипшим черным гудроном. Он снова стремительно погружался на дно океана, куда солнечный свет не доходил никогда.

Аркадий нажал курок — и тот удовлетворенно и смачно щелкнул, оглушая его звуком выстрела.

Тимур конвульсивно дернулся, словно к нему поднесли оголенный провод, вытянулся, ударив ступнями о спинку старинной железной кровати с большими серебряными шишечками на спинке так, что шишечки тихонько зазвенели, словно случайно задетые плечом елочные игрушки, будто пародируя удар гонга, который неожиданно издала металлическая спинка кровати. Глаза он так и не открыл, только моргнул — и по заспанному, отекшему от выпитого накануне лицу пробежала гримаса.

Аркаша завороженно смотрел, как на белой махровой майке Тимура расцветает красный лохматый пион, чувствуя, как по спине потек липкой струйкой пот, который загустевает на подошве, превращаясь в клей, намертво прилепивший его к полу. Ружье он по-прежнему держал в согнутых руках, застывших негнущимся алебастром.

— Что это за звук? — В дверях стояла всклокоченная Злата в небрежно завязанном голубом халатике с райскими синими птицами счастья, из-под которого виднелась нежно-розовая оборка кружевной ночнушки.

Потом Злата с Аркашей судорожно трясли Тимура за плечо, пытаясь его разбудить, он был еще теплый и розовый, а лицо Златочки становилась все серее и серее, словно апрельский снег, впитавший выхлопную гарь, и только ручеек на виске становился все голубее, будто путь навигации на карте, открытой online.

Спустя два месяца после гибели сына Вика осторожно, крадучись, зашла в его комнату, в которую не заходила с похорон: не могла. Они с Глебом плотно закрыли дверь и не заглядывали туда: как будто бы сын уехал. Нет, она ни на минуту не забывала тот глухой деревянный стук где-то в глубине черной зияющей раны на зеленом теле земли, расцвеченном желтым крапом чистотела, зверобоя и львиного зева, частый и похожий на дробь барабанного боя на пионерской линейке: «Кто шагает дружно в ряд…» Ее сын никогда не шагал в ногу со всеми и никогда не летал в общей стае. Белый ворон с перебитым крылом. Он и ушел тогда, когда никто из его ровесников не думал уходить. Еще более нелепо, чем уходили дети из той больницы, из которой она когда-то убежала, испугавшись, что там умирают. Впрочем, та детская больница, где для детей слово «смерть» было обыденным, как будто слово «звонок», означающее, что можно рвануть в коридор и поиграть в «ручеек». Была такая очень простая игра. Игроки разбиваются по парам и, взявшись за руки, образуют живой коридор, «ручеек». Оставшийся без пары игрок проходит внутри коридора, выбирая себе пару и разбивая одну из старых пар; новая пара встает в конец «ручейка», а освободившийся человек становится водящим и ищет себе пару. Обычно, по правилам, мальчик выбирает девочку, а девочка — мальчика. В детском возрасте смысл игры для участников часто сводится к возможности постоять, взявшись за руки, с интересными тебе людьми… Репетиция взрослой жизни… Чем быстрее течет «ручеек», тем веселее. Звонок на урок избавлял кого-то из ребят от необходимости разнимать руки.

Села за стол сына и нерешительно, вяло, будто пробуждаясь от сна, начала перебирать бумаги, лежащие на столе. Перебирала механически, всматриваясь в размашистый почерк — и не понимая ни строчки. Буквы прыгали на батуте, раскачивались обезьянками на лиане, выстаивались в неровный клин перелетных птиц, улетающих на юг. Закрыла глаза — и сидела так несколько минут, пытаясь унять сверлящую боль за грудиной. Потом медленно выдвинула верхний ящик и взяла в руки черную кожаную тетрадь. Она знала, что у сына есть дневник, но никогда не решалась его читать, так как считала, что это то же самое, что читать чужие письма. Погладила шершавый дерматин рукой, прижалась к нему щекой, вдыхая запах искусственной кожи и клея. А потом открыла наугад где-то посередине толстой тетрадки и начала читать, хаотично, перелистывая страницы то вперед, то назад; листала машинально, пока пыталась справиться с тоской, сжимающей горло мертвой хваткой, разжать которую уже не было сил. Сидела обмякшей куклой, набитой опилками, навалившись на спинку кресла.