Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Я знал! Я с самого начала знал, что это она!
Черная стая репортеров набрасывается на меня, я поймана: за одну руку меня держит Майлз, в другой я сжимаю бутылку шампанского. И тут Майлз дергает меня за руку, и мы бежим, расталкивая толпу.
Мы несемся вниз по лестнице, а фотографы за нами, мы выбегаем на улицу, где дождь льет как из ведра, пересекаем площадь, мчимся по каким-то ступенькам вниз, уворачиваемся от лимузинов и постовых, регулирующих движение, и выскакиваем на Бродвей, где, на наше счастье, к остановке как раз подруливает автобус номер двенадцать.
Мы подбегаем к автобусу, размахивая руками и крича, забираемся внутрь, смеемся, когда у Майлза обнаруживаются два жетона, все так же смеясь, идем к задним сиденьям, садимся, и смотрим друг на друга, и дико хохочем, а когда оглядываемся, видим, что все повернулись и глазеют на нас. Я икаю, а Майлз приподнимает бутылку с шампанским и делает большой глоток. Он выпускает мою руку, и мы смотрим, каждый в свое боковое окно, на дождь и струи воды, стекающие по стеклу.
– Доброе утро.
– Доброе утро.
Хьюберт сидит за кухонным столом и пьет кофе, уткнувшись в «Уолл-стрит джорнал».
– А кофе не осталось? – спрашиваю я.
– В кофеварке, – отвечает он, не поднимая головы.
Я бреду к стойке, хлопаю дверцами шкафчиков, ища кофейную чашку.
– Посмотри в посудомойке, – советует он.
– Спасибо.
Наливаю кофе, сажусь.
– Что-то рано ты сегодня, – замечает Хьюберт.
– Гм… м-м-м… – неопределенно произношу я.
Он придвигает ко мне вечернюю «Пост».
Делаю глоток и открываю газетку на шестой странице.
Заголовок: «Принцесса-Новобрачная – душа компании».
И заметка: «Похоже, в том, что мы редко видим обворожительную супругу принца Хьюберта Люксенштейнского, виноват только он сам, но никак не Сесилия. Сесилия Келли – в прошлом арт-дилер – держалась в тени после своего бракосочетания позапрошлым летом на озере Куомо в Италии, в фамильном замке обширного поместья, принадлежащего отцу жениха принцу Генриху Люксенштейнскому. Однако накануне вечером, на торжестве по случаю полувекового юбилея Нью-Йоркского балета, красавица принцесса, щеголяя новой, „под мальчика“, стрижкой и туалетом от Бентли, появилась одна и очаровала именитых гостей, в числе которых были…а затем она в высшей степени эффектно покинула банкет вместе с новоявленным экранным божеством по имени Майлз Хансон…»
Я сворачиваю газету.
– Сесилия, – спрашивает Хьюберт, – ты меня все еще любишь? Сесилия…
Жестом я останавливаю его:
– Не надо. Не на-до.
Дорогой дневник!
Думаю, мне теперь получше.
Я встаю, одеваюсь и просматриваю газеты, оставленные Хьюбертом, бросаю взгляд на часы – девять утра – и вдруг понимаю, что могу кое-что сегодня сделать. Это настолько непривычное ощущение, что я даже прикидываю, не принять ли мне санакс, но впервые – Боже мой, за сколько лет? – осознаю, что мне не нужны антидепрессанты. Я лучше съезжу в город и – ха! – навещу в офисе своего муженька.
И самое-то ужасное, что чем дольше я об этом думаю, тем больше убеждаю себя: так и следует поступить. В конце концов, Хьюберт мой муж, а что может быть естественнее желания жены навестить мужа в обеденное время? Раз уж она думает, что он с кем-то крутит (а может, так и есть), и раз уж она догадывается, что у него есть другие планы на это время (уж это скорее всего), этот изящный ход поможет ей заставить его сделать выбор между ней и его прежними планами. И этот выбор поведает жене все, что она желала бы знать о своем муже:
а) если он предпочтет свое дело своей жене – значит, он дерьмо и не любит ее;
б) если он предпочтет свою жену своему делу, это не исключает вероятность того, что он таки дерьмо, но может, он любит ее.
Как бы то ни было, у меня предчувствие, что Хьюберт собирается сходить налево, а я непременно хочу поймать его на этом.
По каким-то причинам в тот момент, когда я постукиваю по столу секретарши изящной золотой зажигалкой, на мне темно-синяя шляпа и перчатки в темно-синюю и белую полоску. Мой лежащий в сумочке сотовый телефон кажется совершенно никчемной вещью рядом с двумя гигиеническими тампонами и надкусанным собакой печеньем.
– Х.Л., будьте добры, – говорю я секретарше, которая сначала никак не реагирует, а потом спрашивает равнодушно и устало:
– Как ему доложить о вас?
Я отвечаю:
– Я его жена.
Она осматривает меня с ног до головы и говорит:
– Минуточку.
Все, о чем я способна думать, это о том, что она почему-то не узнала меня. Меня душит ярость, и мне хочется убить ее, и я снова барабаню по столу зажигалкой.
Затем я напоминаю себе, что мне теперь лучше.
Она снимает трубку и спрашивает кого-то:
– X. у себя? – Ее, похоже, спрашивают о чем-то, потому что она отвечает: – Его жена здесь. – Секретарша кладет трубку и говорит: – К вам кто-нибудь выйдет.
– Что это значит – «кто-нибудь выйдет»? Где мой муж? Я пришла сюда не к кому-нибудь, я пришла к своему мужу.
– Его сейчас нет на месте.
– А кто-нибудь здесь вообще бывает на месте?
– Он знал, что вы должны приехать?
– Конечно, знал, – говорю я и чувствую, что все идет не так, как нужно.
– Сейчас он, вероятнее всего, в студии. Сегодня в шоу участвует Дайана Мун.
– Какое мне дело до Дайаны Мун?
Секретарша смотрит на меня так, будто я с луны свалилась. У нее накладные ногти, покрытые лаком красного, белого и синего цвета; кроме этих полосатых ногтей, в ней нет ничего примечательного.
– Многим… сейчас есть дело… до Дайаны Мун.
Я снимаю перчатки, тяну их поочередно за каждый палец.
– Это потому, что она… убила собственного мужа?
Секретарша нервно оглядывается.
– Он умер от передозировки. К тому же Дайана… она настоящая героиня. Отзывы о ней… просто великолепны.
Я нарочито громко зеваю:
– Ну и что же такого она совершила?
Спрашивая это, я блефую, и нетрудно доказать, что я и сама никогда ничего важного не совершила, а только вышла замуж за Хьюберта, одного из самых завидных женихов на свете.
Секретарша пристально смотрит на меня:
– Я попробую разыскать Хьюберта для вас.
В этот момент через бронированную серую дверь, ведущую в закрытый для посторонних глаз лабиринт студий, входит Констанция Деволл.