Лина рывком села на кровати. Оглядела комнату и ощутила в груди леденящую пустоту.

Он ушел! Ушел, пока она спала. Как она посмела заснуть?

Иван приоткрыл заспанные глаза.

— Мне там было страшно одному, — признался он.

— Ты видел, когда ушел дядя Сережа?

— Нет… — Мальчик зевнул. — Я проснулся — его уже не было. Он рано на работу встает.

«На работу… На службу… Служба… долг… обязанность… — бессвязно крутились в голове слова. — Он пошел выполнять свой долг. Он обязан был это сделать».

— Тетя Лина, ты плачешь?

— Нет. — Лина прижала мальчика к себе. — Просто я вспомнила, что Сережа уехал в командировку. Надолго. Мне без него будет грустно.

— Мне тоже, — сказал Ваня и добавил: — Но мы же взрослые. Мы в гости пойдем. Тетя со щенком нас к себе звала. Давай к ней пойдем.

Вот и еще одна бессонная ночь у следователя Дементьева. Как все возвращается, однако, на круги своя.

Опять неожиданный ночной звонок все того же Грачева. Причем такой же провокационный, как и в первый раз: снова подозреваемый назначает встречу, снова сам выбирает место для свидания. Хорошо хоть, что на этот раз не в метро. Интересно, почему он избрал для явки с повинной именно квартиру Юрия Андреевича Варламова? Какой фокус собрался выкинуть теперь?

А что значит его странная фраза: «Ты мне не веришь?» Ты сам-то, Сергей, поверил бы, поменяйся мы местами?

Голова идет кругом. Вот еще и Анжелика сонно бормочет:

— Мусик, я читала: если человек долго не спит, он сходит с ума. И еще у него вырабатывается гормон старения.

И жена снова проваливается в сон, сладко причмокивая пухлыми губами: ее организм отвергает старение.

Не спалось в эту ночь и Варламову.

Едва приклонит голову на подушку, как чудится ему в доме какая-то возня. И противный писк.

Будто крысиный выводок шебуршится: самка с крысятами. И все детеныши у нее — рыжие.

Варламов уже несколько раз вскакивал, встревоженный, проверял все углы, в мусорное ведро заглядывал — ничего и никого, все тихо. Только задремлет — ну вот, опять…

В одном из коротких кошмаров увидел он собственного отца. Тот взял его за шкирку, приподнял над полом и коротко, однозначно заключил:

— Травить!

Мальчик Юрий провел рукой по копчику, а там — о ужас! — крысиный хвост.

Снова проснулся, весь в холодном поту. Включил ночник, чтоб было не так страшно. Успокоился.

Решил больше не ложиться. День нынче выдался не слишком удачный, с этой бесплодной поездкой в Мамонтовку, и ночь такая же.

Одиноко и тоскливо. Женщину бы сейчас под бочок…

И вдруг он ясно, отчетливо вспомнил горячие Катины объятия. И ее восторженное, доверчивое:

— Мой, мой! Ненаглядный…

И как она, точно зверушка, в постели покусывала его ухо.

И как ее волосы пахли дешевым болгарским шампунем. А груди были мягкими, и вся она была тоже мягкой и податливой. И как она, занимаясь любовью, боялась вскрикнуть или застонать, чтобы не разбудить ребенка.

А потом, разнеженная, спрашивала:

— А как будет «я тебя люблю» по-немецки?

— Их либе дих.

— А по-французски?

— Же т'эм.

— А по-английски я сама знаю: ай лав ю! — и она тихонечко смеялась.

Засмеялся, вспоминая это, и Варламов. Настроение у него выправилось. «Неплохая была бабенка, — подумал он. — На этот раз удалось сочетать приятное с полезным. И провести подготовительную работу, чтобы операция прошла без сбоев, и… попользоваться».

Сейчас он испытывал какое-то особое удовольствие от сознания того, что эта женщина, еще недавно трепетавшая в его объятиях, лежит теперь в морге, накрытая клеенкой, с опознавательной биркой на щиколотке. Жаль, что нельзя этого увидеть собственными глазами.

Во всех преступлениях ему недоставало лишь одного: возможности самому присутствовать при кончине жертв. О, как хотелось Бате самому понаблюдать за их последними минутами! Смертельный ужас во взгляде — и вот этот взгляд останавливается. Финальная судорога. Агония. Возможно — бессильная попытка что-то произнести напоследок.

Все умирают по-разному. Он собрал бы коллекцию непохожих смертей.

Однако приходилось довольствоваться игрой собственного воображения. Правда, воображения богатого.

Наяву, воочию, он наблюдал уход человека в иные миры лишь один-единственный раз: когда случился сердечный приступ у его отца.

Юрию никогда не забыть, как тот начал неожиданно отваливаться на спинку кресла, а побелевшая рука шарила по груди, слева, точно силилась отыскать исчезнувшее сердце.

Сын стоял рядом с таблеткой валидола, но не торопился сунуть ее в синеющие губы. Он наблюдал эту сцену внимательно, стараясь запомнить все нюансы, как будто предвидел, что это может ему в будущем пригодиться.

И пригодилось. Именно такой приступ он мастерски изобразил в кабинете следователя, услыхав сообщение об убийстве Екатерины Семеновой.

Не пришлось разыграть лишь финального, самого любопытного момента, хотя Юрий запомнил и его: отец вдруг рванулся вперед, к нему, будто хотел зубами схватить лекарство, зажатое у сына между пальцев, а затем сложился пополам, точно тряпичная кукла. Уронил голову на собственные колени. И все.

Покоится теперь мирно на Кунцевском кладбище.

А сын превратился в джинна…

Желтоватое мерцание ночника стало почти незаметным, оно растворилось в утреннем свете.

Ночь кончилась, а с нею ушли и страхи. Теперь можно было спокойно вздремнуть. Отключиться.

Если Варламова мучили кошмары, то у Сергея, напротив, в душе воцарилась какая-то новая гармония. Всю неблизкую дорогу в метро, от «Новых Черемушек» до станции «Перово», он напевал — то про себя, а то и вслух: «Выбери меня, выбери меня, птица счастья завтрашнего дня». Навязчивый мотивчик, но избавляться от него вовсе не хотелось.

Лина…

Он совсем не думал о том, куда и зачем направляется и как ему предстоит себя вести.

Лина…

И что его ждет завтра, послезавтра…

Лина, хрупкое чудо в кудряшках. Птица счастья!

«Следующая станция — «Перово», — объявили, кажется, специально для него, чтоб не проехал, размечтавшись.

Возле метро — универсам, за универсамом — сквер со странной заковыристой скульптурой.

В сквере его обступили цыганки в спортивных куртках, из-под которых тянулись до земли яркие сборчатые юбки.