И накатила вдруг жалость к себе. Почему я такой слабенький на это место? Почему случайное лицо пользует меня до потери самосознания? Что со мной? Как я буду жить такой?..

2

Намеченный план окончился, когда Сева дошел до Невы. Он стоял, впитывая искусный городской пейзаж, масштаб которого было не охватить глазом.

С той стороны Васильевский остров. Белая ночь еще не закончилась. Рано еще туда. Сева повернул обратно, в густоту, которую он проскочил, почти не рассмотрев. Шел теперь медленно, убивая время до начала дня. Возле Дворцовой площади повернул направо, в сквер. Прошел совсем немного и услышал, что недалеко поет безголосый мужчина. «Это-знАет-моя-свобОода!» – сипел голос вяло. Еще несколько шагов – и стали доносится удары по струнам и шум компании. Сева увидел их за редкими деревьями.

Они сидели вокруг скамейки около неработающего фонтана, вокруг которого расположились несколько железных бюстов. Уставшая от пьяной бессонной ночи компания, уцелевшие ее остатки. Парень, высокий, с жидкими падающими на лоб русыми волосами, навалился на маленькое тельце гитары и как-то нелепо дергал басовую струну слишком длинным большим пальцем. Он пытался петь песню «Гражданской обороны», но то не мог взять правильный ритм, то – попасть в ноты. Он был похож на кошку, которая пытается запеть человеческим голосом.

Напротив скамьи стояли еще двое ребят – один, лысый, в бесцветной футболке, совсем взрослый и отстраненный, а чуть поодаль хорошо подвыпивший парень блаженно обнимал сзади сухую блаженную девушку, замотанную в тряпки. Еще поодаль, опираясь на парапет фонтана, стояла бесформенная девочка-бабушка в черном. Края ее больших телячьих глаз и полных, но сжатых губ литературно, с навеки застывшим упреком миру смотрели вниз.

Сева подошел, постоял лишь несколько секунд, ни на кого не глядя. На него никто не обращал внимания. А потом неторопливо прошел к исполнителю и тихо сказал: «Дай-ка я попробую», – и тот сонно, не соображая кому, передал ему гитару.

Сева взял гитару и сел на скамью, места на которой еще хватало. Гитара только что в чужих руках смотрелась каким-то нелепым, недоработанным или устаревшим оборудованием. Но он взял ее, глянул вдоль грифа, будто совмещая прорезь прицела с невидимой на том конце мушкой, дернул пару струн, послушав звучание, как будто по звуку находя свое место на карте мира, и, быстро определив долготу и широту, ударил по струнам так, чтобы сразу заявить калибр оружия.

Он пел негромко, глубоким, рокочущим голосом, сдавленным лишь настолько, чтобы хоть немного напоминать авторскую манеру.

И люди, стоявшие вокруг него, застыли. Лысый забыл во рту горящую сигарету, обнятая девочка указывала своему бойфренду на окно в доме – и рука осталась висеть в воздухе. Если бы Сева хотя б на кого-то в этот момент смотрел, он бы видел, что никто не моргает. Даже те, кто смотрел в этот момент в сторону от него. Потому что ритм и голос на какой-то момент лучше выражали этих людей, чем их собственные лица и движения, потому что их проявления и имели своей неосознанной перспективой тот поток чистой энергии, в котором можно будет раствориться мелким притоком, на время бесстыдно оцепенев. Сева пел не во всю силу, как будто помнил, что сейчас раннее утро, а вокруг жилые дома. Но выходил эффект сдерживаемой силы, силы, хватающей за грудки. Припев он спел жестко, спел с жестокостью пятнадцатилетнего парня. Спел без всякого панковского хрипа, без гримас, чисто и высоко, с беспощадным металлом в голосе и невозмутимым лицом абсолютно нормального человека, знающего, что такое запредельные ноты.

Это-знАет-моя-свобОода

Это-знАет-моя-свобОода

Это-знАет-мое-поражЕнье

Это-знАет-мое-торжествОо…

Он не понимал, что он поет. Это была такая песня – чистые сгустки энергии. Но слово «свобода» прорезало мрак фантастической зрелой ясностью – и это будоражило, делало сложнее и глубже вроде бы нехитрую драматургию песни. На последнем припеве рядом сидящий парень вдруг сорвался и побежал в фонтан. Лысый очнулся и перехватил его. Сева перестал играть. Повисла пауза.

– Кайфово, – тихо сказал лысый. – Давай еще чего-нибудь. Поспокойнее.

– Ага, – сказал Сева и без паузы завел мелодию песенки про кошку, которую подслушал у заезжего гостя в общаге. Он знал, что ее автора звали Веня Дркин, что это был молодой парень, почти ровесник откуда-то из-под украинского Донецка.

– А я, между прочим, знаю Веню – но я никогда не слышала, чтобы его песни кто-то пел, кроме него самого, – сказала скорбная женская фигура в черном. – По-моему, отлично получилось, – и запредельно опущенные уголки губ приподнялись в улыбке, оказавшейся детской.

– Меня зовут Сева, – сказал Сева с улыбкой.

– Откуда ты взялся, Сева? – ласково спросил лысый.

Сева поднял голову и увидел, что его болотные глаза совершенно прозрачны.

– Час назад я приехал в город Санкт-Петербург из Ростова-на-Дону, проделав две тысячи километров автостопом.

– Как? Зачем? – в сообществе возник ожидаемый театральный ажиотаж.

– Просто я много лет хотел увидеть этот город – и больше не мог терпеть, – отвечал Сева с блаженной улыбкой. – И вот вы первые, кого я здесь встретил.

Ответ понравился. На лицах постепенно установилось признание поступка достойным. Парень, который сидел рядом на скамье, просто уставился Севе в лицо. А тот как будто не понимал, с кем разговаривать, – его взгляд блуждал, ни на ком не задерживаясь.

– Это круто, – подвел черту лысый – и Севе стало ясно, с кем тут разговаривать.

– У тебя здесь родня? – продолжил тот.

– Вообще никого.

– Ты знаешь, где остановишься?

– Пока нет.

– Есть соображения?

– Никаких. Но день только начинается.

– Остановишься тогда у Макса. Макс, ты не против? Чего ты смотришь? У тебя комната пустует.

Максом оказался тот, кто сидел рядом и пьяно пялился на Севу.

– Конечно не против, давай, конечно, – забурчал он.

– Я – Валера.

– Отлично! Спасибо! У меня гора с плеч, если честно.

– Как ты добирался?

– Кажется, мне просто повезло…

3

С места снялись через несколько минут. У проезжей части компания разошлась по домам. Дорогу переходили уже втроем – с Валерой и отстающим, плетущимся Максом.