Это было время без друзей; даже собственная жена стала недоброй чужачкой. Тем реальнее был для него ребенок, – его реальность только усиливалась раскаянием, под действием которого он мчался домой, буквально спасаясь бегством. Медленно идет он по затемненной комнате и видит при этом себя самого словно бы сверху и со спины, как в монументальном фильме. Здесь его место. Позор всем этим лживым союзам, позор этому постоянному трусливому отрицанию и замалчиванию той единственной общности, которая есть у меня! Позор моей угодливости, с какой я ревностно слежу за всей этой вашей актуальной жизнью! – Так постепенно он пришел к твердому убеждению, что для подобных ему существуют другие мировые события, открывшиеся тогда ему в линиях спящего ребенка. – И тем не менее в памяти эта диагональ, по которой он пересек теплую, надышанную комнату, соединилась с воинственным, монолитным ревом полицейской бригады, обрушившимся на ночную улицу с такой нечеловеческой и адской силой, что ничего более бесчеловечного и запредельного он в своей жизни ни разу не слышал.

Все это вплеталось в историю ребенка, о котором у взрослого, помимо обычных забавных моментов, сохранилось главное впечатление, что он умел радоваться и что он был очень ранимым.

2

Казалось, будто появление ребенка послужило сигналом начала переговоров, которые уже довольно скоро потребовали от мужчины принятия решения. По обыкновению ему понадобилось долгое время, чтобы на что-то решиться, но когда потом, следующей зимой, это все же свершилось, руководствоваться пришлось, как всегда, директивным предложением: поедем все втроем на какое-то время в другую страну; представив себе это, мужчина впервые узрел себя вместе с женой и ребенком в виде семьи (что обычно пугало его, как «холера»).

Достославный мартовский день стал днем, когда перед глазами снова возникла белая эмаль пустой кухни в городе мечты, который раскинул за окном свои многократно воспетые крыши. Сверкают непривычные металлические рычажки на выключателях, а привезенные с собой электроприборы бессмысленно гудят под слишком слабым напряжением, которого им не хватает. Это был не просто переезд, а окончательный отъезд в единственное правильное – и для ребенка – место. За столом перед балконной дверью, как нигде, свершается вечер и утро, и они сидят, немного робея, но все же по-праздничному, за первыми совместными трапезами и чувствуют: началась новая жизнь.

Город при этом оказался отличным от той метрополии, которая была им знакома по прежним коротким поездкам. Вместо того чтобы, как ожидалось, предстать во всей своей широте с легионами кинотеатров, кафе и бульваров, он скукожился до замкнутого круга, включавшего в себя аптеки, магазины самообслуживания и прачечные, и этот круг был самым узким из тех, в которых они вращались до сих пор. Просторные, открытые площади всего города заменились теперь близлежащими тесными скверами, затененными кронами деревьев и фасадами домов и сотрясающимися от грохота захлопываемых металлических калиток, под аккомпанемент которых и совершались ежедневные прогулки с ребенком на руках, ограниченные пределами своего околотка, главной достопримечательностью которого были лысые, пыльные площадки, усеянные собачьими какашками. Единственной дальней целью становятся теперь лесопарки к востоку и западу от города, куда нужно долго ехать на метро; или же можно отправиться в тот сквер, где кроме обычных скамеек есть еще разные домики и карусели. Он находится в глубине другого квартала, уже по ту сторону внутреннего кольца бульваров, и путь от дома до него и обратно занимает как раз всю вечернюю прогулку, если идти туда пешком по разным мелким улочкам с их резкой сменой тишины и оглушительного шума, сумрака и тусклого блеска, мелкого дождичка и снова суши (океан недалеко). По дороге нужно пересечь длинный мост, под ним, далеко внизу, железнодорожные пути, сотни рельс, идущих от расположенного неподалеку крупного вокзала и уходящих вглубь широкой, полной воздуха просеки, туда, где между двумя обрывистыми берегами домов запечатлелась дугообразная линия горизонта, словно предваряющая со всем этим кружением, бурлением, прибывающими и убывающими поездами дальнего следования находящуюся за ней Атлантику. В процессе ежедневного повторения этого пути ребенок перестал быть просто ношей, он превратился в часть тела несущего, а сквер Батиньоль стал за эти вечера той географической точкой, которая одним своим названием соотносилась у взрослого с неизбывным моментом присутствия ребенка.

Одним весенним вечером он видит ребенка там – внутри идеального воплощения «там наверху» – у песочницы. Ребенок играет вместе с другими детьми, приблизительно того же возраста, которые, как и он, еще не умеют ходить. Атмосфера сумерек, создающаяся и листвой над детьми; мягкий, прозрачный воздух, высветляющий отдельные лица и руки. Он наклоняется к фигурке в красной одежде. Его узнают, и, хотя ему не улыбаются, он чувствует исходящее от этого существа сияние. Ребенок не без удовольствия находится среди других, но все же относит себя к нему и уже давно его поджидает. Сейчас взрослый еще более отчетливо, чем тогда, в день рождения, прозревает сквозь детские черты просветленный, всезнающий лик и, глядя в эти спокойные глаза без возраста, ловит короткий взгляд, обещающий вечную дружбу; хочется отойти в сторонку и заплакать.

Позже, весной, ребенок сидел один на карусели, взобравшись на лошадь. Площадка по краям словно выбелена пеной и потому напоминает морской утес – только что кончился дождь. Круг дернулся и поехал, ребенок, на непривычном удалении от взрослого, взглянул на него и тут же весь ушел в кружение, от которого ему уже не оторваться. Мужчина вспомнил потом в связи с этим один момент из собственного детства, когда ему вдруг почудилось, что его мать, хотя они и находились оба в одной и той же маленькой комнате, удалилась от него на невыносимое, душераздирающее расстояние: как может эта женщина там быть кем-нибудь иным, чем я тут? Взгляд на карусель с самозабвенно кружащейся фигуркой фиксирует теперь соответствующую противоположность: приданное взрослому существо предстает впервые как нечто совершенно самостоятельное и не зависящее от стоящей там родительской единицы, – такую свободу можно только поддержать! Разделяющее их пространство даже как будто наполняется победным ликованием, и мужчина видит себя и маленького всадника образцовой группой, в честь которой взвивается с оглушительным шумом искусственный каскад в сквере за спиной. Так появилась возможность желать, но вместе с нею и осознание ограниченности срока действия, что было само по себе болезненно, но не так, как прежде, когда невозможность помыслить разъединяющую разность воспринималась невыносимой мукой.

Следующей осенью, когда ребенок уже научился ходить, они довольно часто ездили вдвоем за город. Ребенок смирно сидел в вагоне метро, глядя перед собой темными глазами и всякий раз зажмуриваясь, когда поезд въезжал на станцию. Однажды теплым октябрьским днем взрослый лежал на лужайке лесопарка с редкими деревьями, ловя краем глаза ребенка, который воспринимался как ближнее цветовое пятно. В какой-то момент пятно вдруг исчезло и не вернулось. Он посмотрел и увидел, что ребенок углубился в лес. Он вскочил и побежал за ним вслед, но звать не стал, а пошел на некотором отдалении. Ребенок идет все время прямо и прямо, не разбирая дороги. Между ними то и дело возникают люди, выгуливающие собак, одна из которых на бегу задела ребенка и тот упал. Ребенок сразу поднимается на ноги и, не глядя на собаку, шагает дальше. На берегу ручейка, в котором почти нет течения и который весь засыпан почерневшими листьями, пристроились индюк и индюшка. Сделав дело, индюк отвалился и поковылял куда-то, но через несколько шагов запнулся и повалился на землю. Ребенок продолжает идти дальше; он даже не оборачивается, не смотрит по сторонам и, кажется, совсем не устал, хотя обычно довольно скоро начинает ныть. Они пересекают, сохраняя прежнее расстояние, небольшой пойменный луг, на котором уже чувствуется ветер с реки. (Много позже ребенок расскажет взрослому, что при слове «пойма» он представляет себе «рай».) Здесь, под опавшими листьями, попадается много гнилых деревяшек, и ребенок то и дело спотыкается о них, но продолжает двигаться выбранным курсом. В парке множество людей, но все они, похоже, идут совсем другими путями; с трибун ипподрома, находящегося неподалеку, доносится подзадоривающий крик перед последней, финишной прямой. Взрослому кажется, будто оба они превратились в сказочных великанов, касающихся головами верхушек деревьев и совершенно невидимых окружающим: они волшебные существа, которые представлялись ему на протяжении всей его жизни реальными силами, бытующими среди доступных человеческому восприятию фактов – за ними, над ними, повсюду. При виде реки ребенок останавливается и складывает руки за спиной. Рядом, на берегу, сидит другой взрослый с другим ребенком, словно их заместители или двойники; оба едят мороженое; и вода в реке течет вдоль сверкающих шариков мороженого и плавных линий шей, на которых играют ее блики. Чуть дальше полузатонувшие деревянные купальни. По ту сторону реки, к западу, густо застроенная гряда холмов, вдоль которой мелькают беспрерывно оранжево-бело-фиолетовые ленты пригородных поездов. Серебрится закатное небо, и в пустоте далекого пространства кружатся стайкой осенние листья и пролетает подброшенная ветром целая ветка. Кусты внизу, на берегу, колышутся в чудесном согласии с короткими детскими волосами на переднем плане. Свидетель молит о том, чтобы представшая перед ним картина осенилась благодатью, но сам при этом сохраняет трезвость мысли. Он знает, что в каждом мистическом мгновении заключен общий закон, форму которого надлежит еще выявить, ибо только при наличии подобающей ему формы этот закон обретает силу, как знает он и то, что вообразить себе последовательность форм такого мгновения есть самое трудное из всех человеческих дел. – Он позвал ребенка, который, нисколько не удивившись, обернулся к нему, словно этот взрослый был приданным ему личным телохранителем.