Дворянин из провинции тоже не более сведущ и, в большинстве случаев, не знает даже того, что известно первому, но у него зато высокие понятия о своей стране, о своем государстве, о своей религии, о своем дворянстве и о своих крепостных. Он опытен в искусстве извлекать пользу из своих имений и управлять крестьянами, а также во внутренних коммерческих сношениях, в содействии правительству в делах управления с наименьшими затратами и трудами для него и для себя и, так как его благосостояние зависит о хорошей организации общей полиции, то он всесторонне знаком с ее деятельностью. Он не отличается большою нравственностью, но очень способен. Он не учен, но очень ловок и, когда случай, выбирающий, при деспотическом правлении чаще всего того, кто ни на что не рассчитывал, ставит его на место, он приносит с собою опытность и проницательность, которые другой не приобретает никогда. Он все считает возможным и добивается всего того, что от него требуют, и, хотя он не знаком с общественным мнением, но находит в уважении самого себя достаточную силу, чтобы им руководить.

Я не поручил бы ни одному из этих двух типов дворянства ни своей жены, ни своей дочери, но я мог бы совершить со вторым из них великие дела. Впрочем, ни один из них не виновен ни в том, чего ему недостает, ни в том, что в нем есть лишнего.

Главный недостаток заключается не в национальной личности, которая играет второстепенную роль, а в непостоянстве учреждений и в столь же ужасной, сколь обманчивой системе, основывающей общественное спокойствие на безнравственности и невежестве первого класса граждан, а также в способе воспитания, распространяющего эту систему. Я мог бы на эту тему исписать толстую книгу, полную прекрасных правил, но здесь не место это делать и, к тому же, это ничему не помогло бы. Поэтому я ограничусь замечанием, что там, где государь, тому, кто вышел из толпы благодаря своему воспитанию, уделяет лишь такое уважение, которое напоминает скорее страх, чем доверие, — подданные перестают видеть в воспитании главное средство, чтобы достичь чего-нибудь в жизни, и стараются приобрести лишь тот внешний лоск, под которым так хорошо укладываются тщеславные замыслы. По достижении шестнадцати или восемнадцатилетнего возраста, когда начинается общественное образование юноши, сыновья наших вельмож, по примеру своих родителей, думают только о том, как бы добиться отличий, хотя у них не хватает ни способностей, ни времени, чтобы их заслужить. В этот возраст ветрености и беспечности для них уже не становится расчетом, и ревность, но не к женщинам и не к общественным успехам, а к чинам и к орденам, развращает их сердца и унижает их умы. Ревность эта вызывается не добродетелью, не заслугами и не выгодами достигнутыми рождением и воспитанием, а исключительно милостями Двора и надеждами, которые зарождаются от них. Вельможи, развращенные из рода в род, униженные наследственно, видят в своих детях лишь средства к достижению тщеславных целей и к скоплению богатств, а воспитание, которое они им дают, только рассчитано на то, чтобы ускорить момент, когда ими можно будет воспользоваться в этих целях. Сын, который, под влиянием внутреннего чувства, данного всем нам Богом вместе с жизнью, остановился бы на своем пути, чтобы пораздумать и поучиться, явился бы, в глазах своих родителей и всех остальных, лишь дураком и безумцев и был бы для них блудным сыном. Оттуда происходит неосторожный и часто постыдный выбор иностранцев-гувернеров, которые в Париже были парикмахерами без практики или скоморохами без успеха и приезжают в Россию, чтобы преподавать здесь бесстыдство и безнравственность.

Не думайте, что я преувеличиваю темные стороны это картины. Я не угрюмый и не разбитый судьбою старик, а пишу эти строки во цвете лет и могу еще в жизни рассчитывать на многое. В то время, когда великая государыня не сочла мой двадцатилетний возраст недостойным своего доверия и указала мне в далеком будущем, в царствование своего внука, то место, на котором я, умудренный ее советами, мог бы работать для возрождения отечества; когда мое честолюбие, очищенное величием этой цели, видело перед собою одно лишь бессмертие таланта и добродетели, — тогда я, сравнивая свои слабые силы с Геркулесовыми работами, которые мне предстояли, часто плакал на берегах ручья из тины, наводняющего Авгиевы конюшни.

Это семейство блестящим образом закончило свою карьеру. Двоюродные братья, графы Филипп и Людовик, достигли всего, чего только можно достигнуть в Австрии. Не было ни одного сколько-нибудь важного дела, в котором один или другой не играл бы в свое время роли, а графиня Румбек, родная сестра Людовика, со своей стороны сумела обратить внимание публики в Вене и за границей своими странностями и обществом, которым она себя окружала. Внешность обоих могла их утешить за то, что им не было суждено иметь детей. Граф Филипп был небольшого роста, худощав, с желтым лицом и манерами итальянского ростовщика. Людовик был толст, с рыжими волосами косыми глазами и грязен до того, что то было заметно, даже когда он был одет в парадный костюм; а его жена, урожденная Ля Ровере де Монтеляботте, была, хотя и не глупа, но одна из самых неприятных женщин, которых можно было встретить, и так неопрятна, что она за столом занималась ловлей блох. Тем не менее внешность этих господ, помимо протекции, оказываемой им императрицей Марией Терезией, чувствовавшей большую привязанность к графу Людовику, не мало способствовала блестящей карьере, к которой их предназначали их прирожденные и приобретенные таланты; можно сказать, что они слишком плохо выглядели, чтобы возбуждать в соперниках ревность или беспокоить их честолюбие и это способствовало назначению их в самые блестящие посольства и, наконец, на министерские посты.

Граф Людовик имел особенное пристрастие к светской жизни и к тому же столько находился в движении, что нельзя было понять, когда он работает. Больше всего он любил французскую комедию и, к несчастию для своего положения, требующего достоинства, сам играл в ней в совершенстве, а когда не мог играть, повсюду говорил только о ней. Это ставило его иногда в весьма неловкое положение. Однажды вечером, когда он должен был играть роль «Пандольфа» в комедии «Serva Padrona», он загримировался и переоделся до полной неузнаваемости; но внезапно у него так заболели зубы, что он только успел броситься на кровать, где в таком виде и заснул. Ему попеременно прислуживали два камердинера и один из них, который должен был присутствовать утром при его вставании, не видел, как он накануне лег. Кобенцль, проснувшись на другое утро, позвонил; камердинер входит и, при виде этого ужасного лица, испуганно убегает и кричит во весь голос, что дьявол овладел кроватью Его Превосходительства. Весь дом в ужасе сбегается и можно себе представить гнев посла и разговоры, которые этот инцидент возбудил в Петербурге. Другой раз, из Вены прибыл важный курьер и Кобенцль приказал его впустить, забыв, что он в этот момент был занять репетицией роли, в костюме жида, с приставною бородою и пластырем на глазу. Курьер отступает на два шага и отказывается передать ему депеши. Хотя ему объясняют, в чем дело, но он упорствует и пришлось послать за Тосканским посланником, бароном Зедделером[232], который лично знал курьера, чтобы убедить его, что перед ним действительно находится посол Ее Императорского и Королевского Апостолического Величества.