А еще светило только взошедшее солнышко – такое весеннее, домашнее, деревенское: земля, не успевшая оттаять, не липла на ботинки, и уцелевший снег не расшлепывался под ногами в скользкую жижу.

«Жить можно… жить можно… можно».

Мина лопнула близко. Сразу же руке сделалось горячо.

Он остановился, присел, поднес руку к лицу. Увидел близко грязно-багровый комок с ненормально торчащими пальцами, почувствовал, как поползла к горлу тошнота.

«Да это же меня ранило, – догадался отец, – вот что… ранило».

Он завернул руку полой ватника, еще не чувствуя боли, прижал ее к животу и поворотил назад.

«Вилять надо бы, вилять… А то застрелят…»

Он увидел себя как бы со стороны: маленькая, черная фигурка, сгорбившись, бежит по чистому полю – открытая всем мишень. Ему показалось даже, что спина у него голая. Вот только пола ватника есть, в которую рука завернута, а сзади – совсем ничего. И, словно в подтверждение, спине стало зябко.

«Вилять надо», – опять подумал он. И вильнул. Но его сразу же сильно занесло, как сани на раскате. «Упаду, – испугался он. – Тогда конец». Больше отец не пытался вилять. Бежал прямо. И с каждым метром бег его становился медленнее, тяжелее…

* * *

Домой он возвратился только в июне. Долго валялся по госпиталям, сам не думал, что так выйдет, – ранение его считалось легким. Он и своим написал, когда маленько оклемался: легко ранен в кисть руки, скоро ждите.

Но скоро не получилось. Рука не заживала, гноилась, несколько раз ее резали, повытаскивали сначала осколки (там, кроме одного покрупнее – его сразу добыли, – оказалась щепотка совсем маленьких), потом косточки какие-то недоковырнутые загнивали, лезли наружу… Опять же пальцы. Врачи пытались сохранить хотя бы три штуки, но в конце концов отсекли все, кроме большого. Остался еще пенек от указательного, да толку-то – папироску разве ухватить.

Отец уже не рад был этой канители. Жалел иногда, что в полевом госпитале его не прооперировали, а только перевязали и отправили (опять же как легкого) дальше в тыл. Там бы, в полевом, оттяпали сразу всю кисть – и дело с концом. Его вдобавок из-за этой изуродованной кисти чуть было в самострелы не записали. В городе уже, в госпитале, отца долго не оперировали. Рука болела – спасу нет: полыхала огнем, рвала, другой раз из сознания вышибала. Отец взмолился: «Да сделайте что-нибудь! Нет сил терпеть!» Тогда главврач, молодой мужчина в майорском чине, скомандовал: «В операционную».

А потом, когда отец после наркоза очухался, главврач зашел к нему – один. Положил поверх простыни рваный осколочек, размером в конфетку-подушечку, спросил:

– Заберешь на память?

Отец только покривился: век бы их не помнить!

– Напрасно! – сказал главврач. – Тебе эту цацку надо в мешочек зашить и на шею повесить. Она тебя от большой беды спасла. Случись ранение пулевое, а не осколочное – пошел бы ты под трибунал.

Отец удивился – глазами. Разговаривать ему пока трудно было.

– Понимаешь, какое дело! – Главврач заговорил оживленно, Случай, видать, для него самого оказался интересным. – Рука у тебя сильно обожжена была. Как от выстрела в упор. А рука левая. Соображаешь?.. Мина-то далеко взорвалась, не помнишь?

Отец повел головой в сторону соседской койки.

– Да вот так…

– Ну, все ясно. Близкий разрыв, а рука грязная, потом запеклось все: впечатление порохового ожога. Так что забери осколочек, солдат. Детям покажешь…

После этого госпиталя отец лежал еще в другом, в городе Ржеве, там, где ему пальцы все пытались сохранить. Врач, женщина в летах, уверенная в себе, крутая, узнав, что у отца трое детей и работа далеко не умственная, сказала:

– Я тебе хоть три, да спасу. На каждого гаврика по одному. А то ведь ты им даже фигу показать не сможешь – не то что кусок заработать.

Но – не спасла. Зря только продержала лишнее время.

Короче говоря, в июне отец заявился. Приехал он без телеграммы, никто его поэтому не встречал: с тощим сидорком за плечами он протопал от вокзала через весь городок на свою окраинную улочку – и здесь ему никто не попался. Время было дневное, жаркое, одни курицы лежали в пыли под оградками, пораскрыв клювы.

Увидела его первой, когда он уже калитку толкнул, соседка Мария Дергунова. Она копалась в огороде и на скрип калитки распрямилась. Увидела отца и обрадовалась, прямо расплылась вся:

– Ой-е! Вернулся, голубчик! Живехонький!.. Ну, иди, иди скорей! Ждет тебя твоя драгоценная! Все глазыньки проглядела… на чужих мужиков!

При этих словах Дергуниха аж подвизгнула.

Отца словно обухом по голове ударили. В глазах темно сделалось.

Дергуновы отстроились рядом незадолго до того, как его забрали на фронт, отец и не знал их почти, не знал, понятно, какой отравой оказалась Мария, как они грызлись тут с его женой все эти месяцы.

Он прошел в избу, задевая головой развешенное во дворе влажное белье. Спасибо – остудил маленько лоб.

Жена стояла возле корыта, уронив руку с выкрученной простыней. Она тоже слышала Дергунихин крик: дверь-то у нее была распахнута настежь.

Отец прошел мимо нее в комнатенку, сел за стол, положил на выскобленную столешницу тяжелый коричневый кулак. Сидел каменный – ни слова, ни полслова.

Жена зашевелилась, позвякала чем-то на кухне, тихо подошла и поставила перед ним початую бутылку, крепко заткнутую пробкой, – ту самую, из которой он отпил две рюмки, уходя на фронт.

– Вот так, – сказала, – я тут гуляла без тебя.

…Он допил эту водку, вышел во двор. Жинка успела поснимать белье. Как-никак, в доме был праздник, и болтаться тряпкам в такой день вроде не полагалось.

Он постоял, ощущая на себе чужие взгляды, как нацеленные стволы. Вроде и не было никого снаружи, а чувствовалось: смотрят откуда-то, ждут – что дальше будет?

– А я их взорву! – громко сказал отец. И сам поверил в серьезность своих намерений. – У меня в мешке две гранаты. Противотанковые. Как соберутся вечером все вместе, паразиты, – я им в окно заедреню! Ей-бо, покидаю!

Дергунов на другой день бегал по соседям с бумагой: слышали, мол? Сосед меня убить грозился. Подпишитесь.

Но Дергунов и его бумага, никем так и не подписанная, были после, а в этот день, вернее уже вечер, отец засобирался на конный двор: хочу с мужиками поздоровкаться.

Жена не стала его удерживать, поняла: надо человеку выходиться, спустить пар.

Конный двор находился неподалеку, в конце улицы, и, как подразделение, пока что необходимое для алюминиевого завода, занимал просторную территорию. Главной примечательностью его была большая ровная поляна, заросшая низкой муравой. На эту поляну давно зарились футболисты команды «Алюминьстроевец», однако начальник конного двора Роберт Робертович Семке ее не отдавал: нам, дескать, лошадей негде будет выгуливать. Хотя кого там выгуливать? Заморенных кляч-монголок? Но директор треста «Алюминьстрой», мало что понимавший в лошадях, уважал мнение товарища Семке, и поляна сохранялась в неприкосновенности, на радость окрестным ребятишкам, они играли здесь в лапту. А другой раз и сами коновозчики схватывались. Побросают в кучу дождевики, сапоги скинут – и айда-пошел. Только трава из-под ног летит.