Последняя строфа в декабрьском тексте осталась такой же, какой была в августе:

(«О подвигах, о доблести, о славе…»)

В жизни же разлука кончилась не разрывом, а соединением. В записной книжке Блока рубеж 1908 и 1909 годов обозначен так: «Новый год встретили вдвоем тихо, ясно и печально. За несколько часов — прекрасные и несчастные люди в пивной».

Рождение ребенка. Этого события Любовь Дмитриевна и Блок ждут по-разному. Она уступает неизбежности: «Каким-то поверхностным покорством готовилась к встрече ребенка, готовила все, как всякая настоящая мать. Даже душу как-то приспособила». Блоку же в грядущем повороте судьбы видится возможность обновления.

Набросок неосуществленного драматургического сюжета в записной книжке (19 — 20 ноября 1908) завершается подчеркнутой фразой: «А ребенок растет». Здесь фиксируется не просто литературный замысел, но жизнетворческая стратегия, сценарий будущего поведения. Ребенок Любови Дмитриевны и Константина Давидовского для Блока — не чужой. И, беря на себя роль отца, он воспринимает ее как благо, как божий дар. Пишет и говорит о двусмысленной ситуации со спокойным достоинством.

Двадцать второго января в письме к Чеботаревской и Сологубу, вежливо отказываясь от участия в одной театральной затее, он добавляет: «Кроме всего этого, мне теперь очень трудно вообще. Вы знаете, что мы с Любовью Дмитриевной со дня на день ждем ребенка».

Зинаида Гиппиус вспоминает об этом времени так: «А вот полоса, когда я помню Блока простого, человечного, с небывало светлым лицом. Это было, когда он ждал своего ребенка, а больше всего — в первые дни после его рождения». «Своего ребенка» — слова примечательные. Младенец, которого хотели назвать Дмитрием в память о Менделееве, появляется на свет второго февраля.

Блок читает «Анну Каренину» и выписывает оттуда шестого февраля слова Левина: «Но теперь все пойдет по-новому. Это вздор, что не допустит жизнь, что прошедшее не допустит. Надо биться, чтобы лучше, гораздо лучше жить».

Звучит как заклинание, как молитва. Но мирного договора с провидением не получается. Десятого февраля ребенок умирает. А Блок, пережив утрату, адресует небесам беспощадную инвективу:

(«На смерть младенца»)

«Русь моя, жена моя…» В жизни это единство порой оборачивается двойной тяжестью. После смерти Мити отношения Блока и с Россией, и с Любовью Дмитриевной делаются дистанционными. Едва ли не впервые в стихах появляется «жена» в третьем лице:

И нет надежды на возобновление близости:

(«Весенний день прошел без дела…»)

В Ревеле, куда Блоки приезжают 13 марта навестить Александру Алексеевну, поэта раздражает «торжественный пасхальный звон», в котором ему слышатся безнадежность и отчаяние:

(«Не спят, не помнят, не торгуют…»)

Впервые «та ночь» с 7 на 8 ноября 1902 года, когда Любовь Дмитриевна приняла блоковское предложение руки, упомянута под знаком безвозвратности. Однако, как это всегда бывает у Блока, за полным эмоциональным провалом следует просвет. В феврале пишется небольшая статья «Душа писателя», где Блок формулирует едва ли не самую свою значительную эстетическую идею: «Первым и главным признаком того, что данный писатель не есть величина случайная и временная, – является чувство пути ». А 19 марта он выступает в зале Дворянского собрания на вечере, посвященном столетию со дня рождения Гоголя. «Дитя Гоголя» — так назвал он свою речь, имея в виду Россию. Начинается это лирическое размышление с разговора о «творческой муке», а завершается решительным пуантом: «Нет, музыка нас не покинет». Неожиданно приятной оказывается встреча с отцом, приехавшим в Петербург на пасхальные дни. «У нас был Александр Львович, который обоим нам понравился своим умом, остроумием и наружностью нибелунга», — пишет Блок матери 3 апреля 1909 года. Может быть, «нибелунг» на этот раз предстал в лучшем виде еще и как человек, приехавший с какого-никакого, но Запада?..

А с Россией поэт люто бранится — не в стихах, в письме матери. Например, 13 апреля 1909 года: «Изо всех сил постелюсь я забыть начистоту всякую русскую “политику”, всю российскую бездарность, все болота, чтобы стать человеком, а не машиной для приготовления злобы и ненависти. Или надо совсем не жить в России, плюнуть в ее пьяную харю, или изолироваться от унижения — политики, да и “общественности” (партийности). Я считаю теперь себя вправе умыть руки и заняться искусством. Пусть вешают, подлецы, и околевают своих помоях».

Это написано за день до отъезда Блоков в Италию. Давненько Блок не бывал за границей — с 1903 года, когда с матерью второй раз посетил Бад-Наугейм, незадолго до своей женитьбы. А вдвоем с женой — вообще первое путешествие.

Венеция в Италии — то же, что Петербург в России. Блок ни на минуту не ощущает себя туристом — он живет в этом городе, чувствует его своим. Гуляет вдоль каналов с зеленой водой в венском белом костюме и в венецианской панаме. Рядом — Любовь Дмитриевна в парижском дамском фраке.

Италия — это неразрывность природы и искусства, а Венеция особенно. В залах Академии внимание Блока приковывает Джованни Беллини, которого он отмечает для себя как лучшего художника. Не только за мастерство, наверное, но и за тематику. «Madonna col bambino» (то есть «с младенцем») – трижды значится в записной книжке. Идея «младенца» все еще прочно сидит в сознании…

В живописи Блок ценит то, что, говоря его словечком, «питательно». То, что его эмоционально питает, заряжает новой оргией. Картины рассматривает без оглядки на авторитеты и репутации. Ему приходится по душе не очень известный Боккачио Бокаччино, а о Тициане он замечает: «…вдохновитель передвижников — порча искусства».

«Всякий русский художник имеет право хоть на несколько дней заткнуть себе уши от всего русского и увидать свою другую родину — Европу, и Италию особенно», — пишет Блок матери из Венеции 7 мая. Желанное свидание состоялось.