Споры об интеллигенции длятся по сию пору и, может быть, не прекратятся никогда. И тем не менее опыт Блока вкупе с его единомышленниками дает возможность поразмышлять: в чем сущность русского интеллигента как такового, каковы признаки того синтетического явления, которое именуется русской интеллигенцией? Они, на наш взгляд, таковы.

Постоянная философско-религиозная рефлексия. Критическое отношение к власть предержащим. Неотвязная дума о страдающем народе. Эстетическая искушенность (в том числе непременное внимание к современной литературе, в каком состоянии она бы ни прибывала).

И, наконец, беспощадная самокритичность, наглядный пример которой явил Александр Блок.

В ноябре 1908 года Блок окончательно прощается с Волоховой. Из его жизни она уже ушла после июльской встречи, теперь уходит как героиня стихов, как актриса, сыгравшая свою роль. Третьего ноября он дарит ей экземпляр «Земли на снегу», переплетенный в темно-синий бархат, с грустной надписью: «…позвольте поднести Вам эту книгу — очень несовершенную, тяжелую и сомнительную для меня. Что в ней правда и что ложь, покажет только будущее. Я знаю только, что она не случайна, и то, что здесь неслучайно, люблю». А последняя точка ставится стихотворением «Своими горькими слезами…» с его беспощадным финалом:

Лавинообразная композиция, прицельный удар в конце. Лирическое «ты» уже несводимо к реальной женщине-прототипу, смысл гораздо обобщеннее. Речь о развенчании кумира, который самим же поэтом был сотворен. «Развенчанная тень» — цитата из пушкинского «Наполеона», где о женщинах, о любви и речи нет.

В стихотворении есть эротические краски, но прежде всего оно о поединке двух личностей, о том, как гордость убивает любовь.

Стихотворение не успеет попасть в книгу «Земля в снегу», и Волохова его до поры не узнает. В 1910 году она выйдет замуж, на два года оставит театр из-за рождения ребенка, потом вернется на сцену, в 1915 году уедет на гастроли, а ее маленькая дочь в это время умрет от скарлатины. В 1920 году Блок и Волохова случайно встретятся на утреннем просмотре в Художественном театре. Блок склонится к ее руке, они договорятся поговорить после спектакля, но он не придет. «Мне было очень больно. Я не понимала, зачем он так поступил, почему не захотел встретиться со мной?» — напишет Волохова в своем коротком мемуаре (напомню, опубликованном в 1961 году). Простая реакция нормальной женщины, которой, по-видимому, хотелось откровенного человеческого разговора — без литературно-театральной игры.

Уже после смерти Блока прочитает она жестокие строки, да еще с упоминанием про мифическую «неистовую ночь», причем ее уже не утешит усвоенная от Блока формула «sub specie aeternitatis». Ей будет просто горько.

Неоспоримо право художника на домысливание, на преувеличение. Но, пользуясь этим правом, он порой больно ранит беззащитных прототипов. Аврил Пайман, описывая обаятельную внешность Волоховой в старости, отмечает: «Не было только инфернальности, окружающей образ, который ей посчастливилось воплотить в стихах Блока». А может быть, и в молодой Волоховой не было никакой инфернальности, может быть, вся ее вина перед поэтом — в простой естественности чувств, в нежелании подчинять игровой стихии собственную реальную жизнь?

Есть нечто общее в участи Андрея Белого и Натальи Волоховой. Оба оказались в том опасном энергетическом пространстве, что создавалось напряженной близостью между Блоком и его женой. Белый то и дело сам туда стремился, получал удар за ударом, но не оставлял отчаянных попыток. Волохова же наружно казалась победительницей, тактично и деликатно ведя себя по отношению к почти «брошенной» жене поэта, но… В масштабе жизни жертвой оказалась она, что нашло закрепление в блоковском поэтическом мифе.

Жестокость Блока как художника-мифотворца по-своему оправданна — и достоинством стихов, доныне прекрасно сохранившихся «под соусом вечности», и неизбытым страданием Блока-человека, которого так и не полюбила воспетая им женщина. В целом же история отношений Блока и Волоховой демонстрирует внутренний предел жизнетворчества как такового. Искусство может обогатить жизнь, сделать ее осмысленнее, сложнее, гармоничнее. Но некоторые простые, даже простейшие вещи ему не подвластны. Не стала Волохова для Блока тем, чем была Франческа для Паоло. А юная Лиза Пиленко была оскорблена тем, что поэт не увлекся ею, отделавшись гениальным стихотворным посланием «Когда вы стоите на моем пути…».

Все-таки земля и небо существуют независимо от того, что говорят нам «рифмованные и нерифмованные речи о земле и о небе».

В конце 1908 года Блока тянет подводить итоги. В шутку и всерьез. 16 ноября он с немного наигранной ворчливостью пишет матери: «Сижу и чувствую, что мне 28 лет. От Любы получен в подарок кошелек, в который нечего класть, тетя обещала заранее подарить Тургенева, сделав вид, что 30 августа она уже его не подарила, а от маменьки даже поздравления нет! Не очень-то все это почтительно!»

Почему Блок начинает чувствовать свой возраст именно в двадцать восемь? Молодость миновала. Наступает ответственная зрелость с неизбежным привкусом одиночества. Не замкнуться бы в себе самом, в своем сложившемся и, в общем-то, самодостаточном поэтическом мире. Не остановиться бы…

«Несмотря на все мои уклонения, падения, сомнения, покаяния, — я иду ». Это из письма Станиславскому от девятого декабря. Объясняя режиссеру стратегический замысел «Песни Судьбы» и признавая возможную неудачу пьесы, Блок четко фиксирует здесь свое нынешнее духовное состояние и дает своеобразный конспект своей публицистики последнего полугода: «В таком виде стоит передо мной моя тема, тема о России (вопрос об интеллигенции и народе, в частности). Этой теме я сознательно и бесповоротно посвящаю жизнь ».

И еще на исходе 1908 года завершается работа над одним итоговым стихотворением. В черновом варианте, написанном в августе, оно являло собой мощный поток, где лично-интимный мотив не слишком согласовывался с мотивом исторических потрясений («Но час настал — свой плащ скрутило время…», «Народ роптал, вожди лишились сил…»). Тридцатого декабря Блок отсекает лишние строфы (из них потом составятся два самостоятельных произведения), и получается то, что станет легендарным:

По поводу второй строфы Любовь Дмитриевна с женским ревнивым буквализмом посетует в разговоре с Веригиной: мол, неправда, Блок «бросил кольцо» раньше, когда сам увлекся Волоховой. Но здесь, конечно, несущественно, что было «до», что «после». К тому же свою судьбу жена Блока не «отдала» ни Чулкову, ни актеру Давидовскому — ее уходы и отъезды из дома не были окончательными. Да и «ты» значит больше, чем одна реальная женщина: это и мечта, и идеал, и Россия. Недаром из «остатков» чернового варианта вырастет потом стихотворение «Забывшие Тебя» — с отчетливым общественным пафосом.