Впереди два выходных. Никакого предчувствия конца у меня нет, но в ушах шумит, и кажется, что я слышу хрипы пожилой женщины, которая не хотела умирать. В глазах появляется резь то ли от усталости, то ли от слишком яркого солнца. Вечером мы, как и договаривались, встречаемся в баре рядом с больницей, чтобы отметить мое первое «водолечение». Когда я прихожу, все уже в сборе. Стефания при виде меня откалывает пару привычных и несмешных шуток из разряда тех, что я родилась с серебряной ложкой во рту. Ей так кажется из-за того, что я выросла в Вене, а не в Югославии. Типичная ошибка иммигранта. Впрочем, когда становится совсем плохо на душе, я действительно вспоминаю одну из тех ужасных историй Стефании о жизни в Югославии. Ее рассказы кажутся такими чудовищными, что просто не могут быть правдой, но от этого в них почему-то еще больше веришь.

– Сегодня привезли старуху с инсультом. Она вроде бы поначалу была такой тихой и вежливой, а потом меня вызывает, чтобы я шторы раздвинула, и знаете, что говорит? – начинает рассказывать Вальтрауд.

– Что? – предчувствуя забавное, интересуется Ирен.

– Что нельзя, работая санитаркой, так одеваться. Мол, слишком пестрая блузка. Я ей отвечаю, что это не ее ума дело, а она меня шлюшкой назвала, представляешь? Назвала грязной шлюшкой.

– Собираешься прописать ей водолечение? – хохочет Стефания. – Или, может, доверишь это нашей младшенькой?

– Конечно, водолечение, а то ж выпишут, не дай бог, – подхватывает Вальтрауд и пододвигает к себе газету, лежащую на столе. – «Нужно экономить воду», – читает она заголовок, и все за столом, кроме меня, взрываются от смеха.

Стефания бросает на меня подозрительный взгляд, и я тоже вынужденно улыбаюсь.

– Воздух тоже нужно экономить, на всех его не хватит. Старики тратят наш кислород, не думали об этом?..

Я не помню, кто это говорит. Не исключено, что и я. В тот раз мы так громко хохочем, что заражаем весельем всех посетителей бара. Даже мрачный мужик, который весь вечер сидит со стаканом виски в углу, обращает на нас внимание. Вроде бы он тоже работает в «Лайнц». Позже выясняется, что это врач из второго корпуса. Оказывается, тогда его мать попала в нашу больницу с инсультом. Забавно, правда? Этот парень оказался по другую сторону: в тот момент он был не врачом, а глупым посетителем, который вечно донимает медперсонал своими требованиями и просьбами. Пей он свой виски как врач, а не как человек с больной матерью, ничего бы не случилось.

Я смеялась в тот вечер вместе со всеми, но мне, честное слово, было не до веселья, ваша честь. Просто не хотелось, чтобы кто-то из девочек обратил на меня внимание, не хотелось быть против всех, вот и все. Так ведь все люди обычно поступают. Если будешь молчать, когда за столом смеются, то друзей не найдешь.

– Суд верит, мисс Вагнер, что вы следовали благородному мотиву, желая помочь пациентам уйти из жизни. Однако грань, которая отделяет эвтаназию от убийства докучливых пациентов, слишком нервных или не вполне воспитанных, чрезвычайно тонка. В ХХ веке Европа уже заглядывала по ту сторону, и наша задача не допустить, чтобы медицинский работник мог так опасно приблизиться к тому, чего нельзя допускать никогда.

Из речи на суде по делу сестер из «Лайнц» 

* * *

Тот парень рассказывает кому-то об услышанном, и вскоре полиция поднимает документы. Начинается проверка. Рост смертности за последние несколько лет кажется им подозрительным. Вроде бы медицинское оборудование обновляется, врачи становятся более грамотными, появляются новые протоколы лечения – а их принимают только в том случае, если они лучше старых, – но число смертей все равно растет. Это странно. В тот раз руководству удается отстоять больницу. Главный врач не допускает никого из сотрудников полиции, если у них нет необходимых бумаг со всеми подписями и печатями, а вы понимаете, как это усложняет дело. Однако полиция все равно чует жареное.

Мы решаем затаиться на время, но глупо полагать, что нам удастся обойтись без «водолечения». Вскоре эта «процедура» снова упоминается в наших разговорах. Старики начинают нас донимать с новой силой, а некоторые из них просят облегчить им уход. Вальтрауд стоило быть сдержаннее в своих поступках, но отказать человеку в праве на смерть кажется ей высшей степенью жестокости. Ирен могла устоять перед такой просьбой, но ей повсюду мерещится, что кто-то слышал или видел лишнее. В конченом счете полиция все-таки нас арестовывает. Меня убеждают в том, что остальные во всем признались, и, конечно, я тут же начинаю говорить. Уже потом я узнаю, что это всего лишь трюк и лучше в такой ситуации помалкивать. Умнее и благороднее всех оказалась Вальтрауд, которая на всех заседаниях молчит или произносит речи о важности эвтаназии. «Каким бы страшным ни казалось водолечение, это все же ужасный конец, а не ужас без конца», – эту ее фразу я запомню надолго.

Журналисты ходят за нами по пятам. Они дежурят под стенами следственного изолятора и возле здания суда, их машины снуют повсюду. Кто-то из них то и дело пытается добиться от нас хоть пары фраз, но нас предупреждают: если мы будем общаться с прессой, на снисхождение в суде можно не рассчитывать.

Все бульварные газеты печатают душещипательные статьи о ценности и святости человеческой жизни. Обвинение сумело найти доказательства только по сорока девяти эпизодам, но журналисты подсчитали, что таких случаев должно быть не меньше двухсот. Кто-то и вовсе пишет, что суммарно число умерших во время наших смен составило триста пятьдесят восемь человек и, следовательно, именно столько пациентов мы убили. Полагаю, обвинение оказалось ближе к истине, но сама я никогда не занималась подсчетами. Все это кажется странным, но знаете что? Обиднее всего было слушать заявление медсестры, ставшей свидетелем того, как я сделала укол умирающему. Она уверяла суд в том, что это было сделано мною специально, в надежде на всеобщее восхищение. Это неправда. Я спасла человека, а все эти разглагольствования о ценности жизни… Не скажу, что это глупость, но люди просто не понимают, о чем говорят. Порой после инсульта больной остается полностью парализованным. Болезнь Паркинсона сначала медленно ослабляет контроль над конечностями, а потом начинает пожирать мозг. Вы только представьте, что заперты в теле, которое больше вам не принадлежит. Ни сказать, ни сделать что-то вы уже не в силах, но при этом все понимаете. Мозг еще не умер, вы прекрасно осознаете свое состояние. Болезнь Альцгеймера постепенно разрушает не