– Как она могла узнать, какому именно бездомному нищему вы сегодня подадите милостыню? Это же невозможно. И как она могла знать о Маркусе Анидере? Думайте шире. Вспомните весь спектр возможных решений.

На соседней улице взвыла и умолкла автомобильная сигнализация.

– Я понял: вы из секретной службы. Вы оба… являетесь ее сотрудниками… и участниками…

– Правительственного заговора? Ну, я полагаю, это действительно несколько шире, но до каких пределов распространяется ваша паранойя? Может, Брайан и Элис Лэм – тоже агенты секретных служб? Может, к этому причастны также Марианджела и сестра Первис? А может, бригадный генерал Филби отнюдь не утратил разум, как вам казалось? Паранойя – вещь поистине всепоглощающая.

Я понимал, что все это происходит на самом деле. Я видел отпечатки ног йети на хрустком снегу. Я чувствовал его запах – смесь прелой соломы, блевотины и алкоголя. Губы мои онемели от мороза. Нет, таких галлюцинаций попросту не бывает.

– Что вам нужно?

– Прорастить семя.

Мы в упор смотрели друг на друга. От него пахло жирным печеньем.

– Слушайте, – сказал я, – я не понимаю, что здесь происходит, и зачем она вас ко мне послала, и почему вы утверждаете, что вы – это она… Но вам нужно довести до сведения мисс Константен, что она совершила ошибку.

– Какого рода ошибку я совершила? Уточните, пожалуйста, – спросил йети.

– Ну все, с меня хватит. Я вовсе не тот, кем вы меня считаете. И я хочу одного: спокойно встретить Рождество и спокойно жить да…

– Мы лучше знаем, что вам нужно, Хьюго Лэм, и чего вы хотите. Мы знаем вас гораздо лучше, чем вы сами себя знаете.

Йети удовлетворенно проворчал себе под нос что-то еще, развернулся и пошел прочь по нашей подъездной дорожке. Затем остановился, бросил через плечо: «Счастливого Рождества» – и исчез.

Тут Альпы, там Альпы, всюду Альпы, Альпы. Изломанные вершины, похожие на замки; бело-голубые, лилейно-белые, изрезанные выступами скал, опушенные заснеженным лесами… Я уже много раз гостил в шале, принадлежавшем семейству Четвинд-Питт, так что успел выучить названия всех этих вершин: вот похожая на гигантский клык Гран-Дан-де-Вейзиви; а по ту сторону долины Сассенер – пики Ла-Пуант-дю-Сате и Пуант-де-Брикола; а за спиной у меня Паланш-де-ла-Кретта, «Коромысло Кретты», закрывающее большую часть неба. Я с наслаждением наполнил легкие морозным воздухом, любуясь слегка размытыми красками вокруг: пролетевшим и исчезнувшим самолетом в лучах заходящего солнца; огнями Ла-Фонтейн-Сент-Аньес шестьюстами метрами ниже; многочисленными шале, колокольней, домами с островерхими крышами, очень похожими на игрушечную деревянную деревушку, которая у меня была в детстве; мощным зданием вокзала Шемёй, сложенным из отвратительных бетонных блоков в стиле 70-х годов ХХ века, и примыкавшей к нему обшарпанной кофейней и дискообразной платформой, где совсем недавно высадились мы, четверо студентов Хамбер-колледжа. Кабины подвесной канатной дороги поднимали лыжников в верхнюю часть склона, а более легкие открытые сиденья доползали до самой вершины Паланш-де-ла-Кретта и исчезали в клубах снежной пыли. Сорок, а может, даже пятьдесят или шестьдесят лыжников скользили вниз по склону горы по извилистой синей трассе или чуть дальше, по более крутой и опасной черной. Интересно, что это за лыжники? Рядом с собой лично я никаких лыжников не вижу. Здесь всего лишь Руфус Четвинд-Питт, Олли Куинн и Доминик Фицсиммонс – приятно познакомиться. Ну что, наверх, к вершине? Вон туда? Кстати, именно оттуда открывается вид, который я называю «средневековым». Неужели деревушка Ла-Фонтейн-Сент-Аньес действительно существовала уже в Средние века? Так, а это еще что за худенькая девушка в светло-зеленом, цвета мяты, лыжном костюме? Прислонилась к перилам и курит так отчаянно, как курят только француженки – похоже, курение у них входит в расписание школьных занятий. А впрочем, пусть и она поднимется вместе с нами. В конце концов, каждому Адаму нужна Ева.

* * *

– А что, если мы прибавим к этому лыжному спуску капельку славы? – Руфус Четвинд-Питт поднял на лоб защитные очки «Сноу-Фокс» стоимостью сто восемьдесят фунтов. – Трое поигравших пусть платят за победителя в баре в течение всего этого дня. Принимаете пари?

– Я пас, – заявил Олли Куинн. – Я лучше спущусь по синей трассе. У меня нет ни малейшего желания в первый же день каникул угодить в больницу.

– По-моему, это не слишком честное пари, – сказал Доминик Фицсиммонс. – Куда нам с тобой тягаться – ты здесь съезжал вниз чаще, чем сортир посещал!

– Итак, наши бабули Куинн и Фиц высказались в свое оправдание. – Четвинд-Питт повернулся ко мне. – А ты как, наш Агнец Божий?

Четвинд-Питт считался отличным лыжником и здесь, и где угодно и, разумеется, катался гораздо лучше всех нас; к тому же я понимал, что в ночной жизни Сент-Аньес цена минуты славы будет для меня чрезмерно высокой, но я все же изобразил полную готовность и деловито поплевал на ладони.

– Что ж, Руфус, пусть победит сильнейший.

Моя логика была незыблема. Если он выиграет сейчас, то потом куда более опрометчиво, чем обычно, будет делать ставки в бильярдной или за карточным столом. А если он все же случайно споткнется на спуске и проиграет мне, то тогда тем более будет вечером повышать ставки, желая восстановить славу альфа-самца.

Четвинд-Питт усмехнулся и надел свои «сноу-фоксы».

– Рад, что хоть у кого-то яйца на нужное место пришиты. Фиц, ты дашь нам старт. – Мы поднялись на самую верхнюю точку трассы, и Четвинд-Питт лыжной палкой прочертил в грязном снегу стартовую линию. – Кто первым придет к гигантскому снеговику, который стоит в конце черной трассы, тот и будет считаться победителем. Никаких жалоб, никаких «если» – гоним по прямой до самого дна, как сказал один студент Итона другому. А с вами, двое красавцев в изящных шерстяных свитерах… – он презрительно посмотрел на Фицсиммонса и Куинна, – мы увидимся позже, уже chez moi[80].

– В таком случае слушайте мою команду: на старт… – объявил Фицсиммонс, и мы оба, я и Четвинд-Питт, присели, точно олимпийские чемпионы во время зимних игр, – …внимание, марш!

* * *

К тому времени, как я, не сразу обретя равновесие, начал спуск, Четвинд-Питт оказался уже далеко впереди, похожий на большой снежный ком. Пока это был еще относительно пологий участок трассы, и мне пришлось обогнуть группу испанских ребятишек, выбравших для группового фото как раз середину спуска. Но дальше лыжня раздваивалась – синяя трасса направо, черная налево и вниз с отвесного выступа. Четвинд-Питт свернул на черную, и я, естественно, последовал за ним, ворча себе под нос, потому что весьма неловко приземлился, прыгнув с этого естественного трамплина. На ногах я, впрочем, устоял. Снег на склоне был плотный, слежавшийся, больше похожий на наст, покрытый блестящей корочкой, и мои лыжи свистели по нему, как ножи во время заточки. Я все увеличивал скорость, но задница моего соперника, обтянутая черно-оранжевыми эластичными штанами, все равно мелькала далеко впереди. Лыжня, огибая пилоны канатной дороги, сворачивала в высокогорный лесок, при этом угол наклона все увеличивался, а скорость была уже километров тридцать, а может, и все сорок в час; ветер, обжигая кожу, так и хлестал меня по щекам. Еще утром мы вчетвером спускались по этому самому склону аккуратной «змейкой», но сейчас Четвинд-Питт летел по прямой, как стрела. Скорость выросла, должно быть, уже километров до пятидесяти – так быстро на лыжах я еще никогда не ездил; от напряжения ныли икроножные и бедренные мышцы; в ушах свистел бешеный встречный ветер. На каком-то незаметном, но достаточно вредном бугорке я подскочил и пролетел в воздухе метра три, а может, и все восемь… и чуть не упал, но все же сумел удержать равновесие. Если на такой скорости упасть, то тебе в лучшем случае гарантированы множественные переломы. Четвинд-Питт нырнул в какую-то глубокую впадину, и секунд через пятнадцать я тоже влетел туда, но, увы, неправильно рассчитал скорость на резком повороте, и меня швырнуло прямо на ветви елей, низко нависавшие над трассой и изрядно меня исцарапавшие своими когтями, так что я сумел вернуться на лыжню, змеей извивавшуюся среди деревьев, лишь с большим трудом. После серии слаломных поворотов я снова увидел впереди Четвинд-Питта – он то исчезал, то снова возникал в поле зрения, и я старался следовать избранному им углу наклона, непроизвольно приседая и втягивая голову в плечи, когда вспугнутые вороны с жутким криком вылетали из-под свесившихся до земли ветвей. Внезапно лес кончился, и я оказался на более спокойной части трассы между голым скалистым выступом и обрывом, сорвавшись с которого ничего не стоило сломать себе шею. Желтые ромбовидные знаки с черепами и скрещенными костями предупреждали, что от края обрыва следует держаться подальше. Мой соперник чуть притормозил и оглянулся… Теперь он был так далеко от меня, что выглядел как детский рисунок человечка с конечностями-палочками; в эти мгновения он как раз огибал Одинокую Сосну, торчавшую на скале, похожей на палец великана, – Одинокая Сосна отмечала примерно середину трассы, а значит, еще четыре-пять минут, и все. Я выпрямился, давая отдых мышцам живота, и глянул вниз, на город в долине – мне показалось, что я вижу даже елочные огоньки на площади, хотя мои дешевые ублюдочные очки здорово запотели. А ведь та молоденькая продавщица клялась, что запотевать они не будут! Четвинд-Питт между тем уже нырнул в нижний лесок, так что я обычным шагом, с силой отталкиваясь палками, добежал почти до самой Одинокой Сосны, а возле нее снова присел и стремительно полетел вниз. Вскоре моя скорость опять приблизилась к пятидесяти километрам в час, и я понимал, что скорость надо бы сбросить, но искуситель ветер, свистевший у меня в ушах, нашептывал: «Неужели ты не осмелишься лететь еще быстрее?» И когда я влетел в нижний лес, то у меня было полное ощущение, что я – поезд, мчащийся в туннеле; ветвей я практически не различал, а скорость уже явно достигла километров шестидесяти, и на этой сумасшедшей скорости я налетел на какой-то бугор, за которым предательски спряталась дьявольски глубокая впадина: земля полетела куда-то в сторону… я воспарил, точно обкурившийся архангел-подросток… и этот свободный полет показался мне вечным… но потом почему-то вдруг ноги оказались на одном уровне с подбородком…