Проблеме на вид казалось лет тринадцать. На ней были рваные джинсы, стоптанные кеды, рубашка навыпуск и длинная челка, скрывающая лицо, – вот и все, что смогла в первое мгновение разглядеть Вера в подростке, скользнувшем в кабинет, прячась за спину матери. Юноша показался ей необычным без каких-либо причин, интуитивно. А женщина была самой обыкновенной – просто матерью сбившегося с пути ребенка, таких Вера перевидала немало. Но несмотря на опыт, она никак не могла привыкнуть к этой похожести людей друг на друга, к этому клонированию чувств, которые они испытывали в одной и той же ситуации. Вера принимала их боль, отчаяние, страдание и надежду. Она не принимала стыда – стыда, который заставлял их мяться, краснеть, запинаться, а до этого – самое страшное, что до этого он заставлял их тянуть с обращением к врачу, позволял надеяться на это сакраментальное и совершенно бездейственное «авось», которое, возможно, и могло сработать в какой-либо другой области медицины, но только не в наркологии. Вера ненавидела этот стыд всеми фибрами своей души. Для нее он был показателем того, что любовь к себе у людей превосходила любовь к ребенку. Мысли о том, что теперь о них подумают друзья, знакомые, угнетали больше, чем зависимость близкого от алкоголя или наркотиков. И вместо того, чтобы бить во все колокола, вместо того, чтобы кричать: «Мой сын (или моя дочь) – наркоман», вместо того, чтобы просить совета и помощи на каждом углу, они старательно, до последнего тянут время и закрывают глаза на происходящее, и убеждают себя в том, что происходящее – лишь дурной сон, который скоро закончится. Убеждают себя и продолжают жить как ни в чем не бывало. Только бы никто ничего не понял, только бы не заподозрил, только бы не подумал. Это ведь так стыдно!

А стыдно, по мнению Веры, было как раз обратное. Стыдно молчать, стыдно закрывать глаза, стыдно не протягивать руку помощи. Стыдно думать о себе и своих чувствах в такой ситуации. Люди кидаются жалеть себя, вместо того чтобы жалеть детей. Пусть детей глупых, пусть неблагодарных, пусть даже совсем пропащих. Но детей. Детей, которые не обязаны быть хорошими, внимательными, добрыми и послушными. Детей, которые по большому счету вообще ничем не обязаны своим родителям, потому что это родители захотели их иметь, захотели их воспитывать, захотели заботиться о них. Да, жизнь так устроена, что зачастую к старости люди становятся немощными, и наступает черед детей отдавать некий долг. Но долг ли это на самом деле? Возможно, это просто любовь и нежелание эту любовь от себя отпускать, это страх остаться первым на пути к смерти. Ведь до тех пор, пока живы родители, даже если они давно утратили и силы, и даже ум, каждый человек чувствует себя защищенным. Мы – дети лишь до тех пор, пока есть на свете родители, и никому не хочется выпускать из рук ту последнюю ниточку, что связывает нас с давно прошедшим детством. И если дети независимо от возраста всегда чувствуют себя детьми своих родителей, то и родители должны видеть и в пятилетнем, и в двадцатилетнем, и в сорокалетнем, и даже в шестидесятилетнем человеке всего лишь ребенка, которому всегда можно и нужно подставить спину и разрешить на себя положиться.

«Как ты мог так с нами поступить? У бабушки теперь случится сердечный приступ! О поступлении можно забыть, а я так рассчитывала, что ты станешь экономистом (юристом, дипломатом, актером и т. д.)». «Мы, я, бабушка», но только не «ты, у тебя или с тобой». Сколько раз Вера слышала в своем кабинете подобные фразы и еле сдерживалась, чтобы не рубануть рукой по столу и не закричать о том, чтобы люди опомнились, засунули свой стыд куда подальше и встали, наконец, туда, где должны стоять. Не на другом берегу реки, из последних сил протягивая оттуда руку ребенку, а на том, где их ребенок стоит. Надо быть рядом, надо быть вместе и надо всегда быть на его стороне.

Женщина, присевшая перед Верой на краешек стула, хоть и позволяла подростку прятаться за собой, явно находилась по другую сторону баррикад. Об этом свидетельствовал и пунцовый румянец, и нервно покусываемые губы, и нерешительность, и не просто расстроенные, а даже злые, косые мимолетные взгляды, которыми она пыталась поймать вертевшегося сзади парня.

– Садитесь, – обратилась Вера к подростку, указывая на кушетку, но он замер в нерешительности, словно ожидая чего-то еще. Что-то еще не заставило себя ждать:

– Сядь, Нелька! Живо! – Резкий тон был под стать злым взглядам, но не имел ничего общего с нерешительностью и румянцем.

«Девочка», – удивилась Вера и тут же постаралась вернуть себе невозмутимый вид: удивление противоречило врачебной этике. Врач – он, как родитель, всегда обязан быть на стороне пациента и ничему не удивляться.

– Я вас слушаю. – Вера улыбнулась, но вопреки стараниям улыбка вместо располагающей и приветливой вышла натянутой и кривой.

В ответ лишь неразборчивый шепот и стиснутые руки.

– Нелли, может быть, вы начнете, а мама поможет?

– Она мне не мама! – Девочка не закричала и не вскочила с кушетки, и руками стучать не стала, но запустила в женщину взглядом не менее злым, чем тот, что минуту назад получила сама.

«Час от часу не легче! Еще и няню отправили решать такую проблему. Вообще люди с ума посходили. И зачем только детей рожают, если совершенно не желают принимать участие в их судьбе?!»

– Нелли у нас не простая девочка. – Виноватый тон, опущенные ресницы. «Черт бы побрал этот идиотский стыд!»

– Ну, простая – не простая, а с таким заданием, думаю, справится. – Вера собрала со стола заполненные карточки и протянула стопку девочке. – Сходи-ка в другое крыло в регистратуру, отнеси и скажи, что доктор Сизова попросила завести на тебя карту. – И тут же, предваряя протесты, объяснила женщине: – Там простые вопросы: имя, фамилия, возраст, она справится. Справишься?

– Да. – Девочка лениво сползла с кушетки и так же неторопливо выплыла из кабинета.

– Но, – попыталась было запротестовать женщина: врач жестом остановила ее. Как только за девочкой закрылась дверь, Вера сняла телефонную трубку:

– Леш, – обратилась к охраннику, – из моего кабинета сейчас девочка вышла. Видишь ее? Отлично! Поведи ее, пожалуйста, будь другом. Нет, догонять не надо, просто пригляди, чтобы до регистратуры дошла и обратно вернулась. Короче, не дай ускользнуть. Понял? Ну, спасибо тебе, дорогой, с меня причитается, – довольно улыбнулась Вера, отодвинула телефон и тут же, без малейшей паузы не попросила, а потребовала у женщины: – Рассказывайте!

– А что рассказывать-то?

– Все.

– Не знаю, с чего начать. – Женщина продолжала мяться, как плохая актриса перед выступлением. Вера пристально посмотрела на нее и обнаружила, что посетительница довольно молода. Черные круги под глазами и спутанные волосы прибавляли лет, но теперь Вера ясно видела, что кожа лица была еще не тронута морщинами, а губы не потеряли естественный цвет. Лет тридцать, наверное. Молодая няня для подростка. Такой еще самой в чем-то нянька нужна.

– Начните с главного, – предложила Вера, выразительно взглянув на часы. Хождение в регистратуру не могло продолжаться вечно.