…Ощущение домовитой надёжности – вот что чувствовал вспоминающий Питерку Витька рядом со своим дядей Володей, когда вёл его к дому Плугаря смотреть лодку.

Владимир Матвеевич и там, возле перевёрнутой вверх килем шлюпки, среди незнакомых людей, был так же спокоен и обстоятелен. Излучая доброжелательство, расспросил Бессонова о ходовых качествах этого, пока даже не просмолённого, судна, поговорил об утиной охоте, о рыбалке. Уходя со словами: «Торопимся, нас там за столом ждут», – пожал всем руки, не минуя Мишку и Вовчика, а руку Бессонова слегка задержал.

– Хорошее дело затеяли.

И, возвращаясь, расспрашивал Виктора, откуда здесь этот человек, а узнав, что он местный, уже у калитки сказал задумчиво:

– Лицо у него русское.

16 Прадедов камень

Стол был накрыт в большой комнате – там пахло привезённым из Саратова балыком, нарезанным коричневато-золотистыми тонкими ломтиками. Завели патефон, но тут же и захлопнули – мешал разговаривать.

Два брата, с одинаковой сединой на висках, сидели друг против друга: старший – со взъерошенным чубом, в клетчатой рубашке с распахнутым воротом; младший – уже без кителя, но в празднично-белой, жёстко накрахмаленной сорочке с приспущенным синим галстуком.

Они то пускались в воспоминания, то спорили по пустякам, то пели. Анна, в цветастой кофточке, раскрасневшаяся от стакана вина, сновала из кухни в комнату, без конца поддакивая гостю.

– А помнишь, Анютка, – кричал гость ей, ушедшей на кухню за мамалыгой, – я к вам в Питерку в отпуск приезжал… Месяца за два до войны… Витька только ходить начал…

– Помню, – откликалась Анна, внося блюдо, исходящее паром, – вы с Семёном всё на охоту собирались.

– Молодец, правильно помнишь! Тогда дроби в продаже не было, я в Саратове кусок свинца достал, и ты, Семён, наладил меня его растапливать и в воду капать. Мы неделю возились, два килограмма дроби накапали. Тут газета приходит, и в ней сообщение: весенняя охота запрещена!

– Ух, как же я тогда разозлился! – кивнул, белозубо смеясь, Семён Матвеевич. – Вспомнить страшно! И как ругался… Кричал: «Опять одни гэпэушники уток стрелять будут, а нам, православным хрестьянам, шиш!..»

– Кто такие гэпэушники? – спросил Витька, не отрываясь от тарелки с дымящейся мамалыгой.

Замолк гость, переводя взгляд с отца на сына.

– Я тебя предупреждал, – негромко пробормотал Семён брату, не глядя на него. – Будь посдержаннее.

– Ну уж ты это слишком, – всколыхнулся Владимир Матвеевич. – Что-то же ребёнок должен знать…

– Виктор не ребёнок. Виктор – пионер.

Раздражение прорезалось в голосе Афанасьева-старшего.

– Ладно, Семён, не кипятись… Понимаешь, Витёк, были тогда такие, не оправдавшие доверия, люди и организация, сокращённо называлась ОГПУ. Теперь всё по-другому – и люди другие, и организация, за порядком наблюдающая…

– Блажен, кто верует, – хмыкнул Семён Матвеевич, сморщившись, и перевёл разговор: – Ты лучше про сестру Аську расскажи.

– Про Аську-то? Красавицу нашу? Что ей сделается – поёт! Как замуж выскочила за скрипача этого длинноногого, за Соломона, так и поёт. Одно огорчение – деток у них нет, зато вот в «Пиковой даме» первую партию доверили. Я из командировки с Дальнего Востока как раз приехал, иду мимо Консерватории, а на афише – наша Аська.

– Под чужой фамилией, – хмуро уточнил Семён.

– Ну а как же. Она Соломонову взяла.

– К отцу давно ездил? Как он?

– Наш Матвей Капитоныч молодцом. Всё там же, при совхозной конюшне, хотя предлагали ему место завхоза. Отказался. С лошадьми, говорит, у него общий язык, а с людьми – нет. Он ещё и верхом ездит – залюбуешься. Всё жалуется, мол, старые кости болят, а на коня сядет – посадка нашенская, гордая. Словом – казак!

– Поёт по-прежнему?

– За столом – нет, только в церковном хоре… – Владимир Матвеевич осёкся, взглянув на Витьку, и, повернувшись к нему, пояснил: – Это у них там, понимаешь, самодеятельность такая.

– Да, конечно, самодеятельность, – с усмешкой подтвердил Семён Матвеевич. – А помнишь, – и опять белозубая улыбка, – какое у отца мощное нижнее до было, когда он с баритона на бас переходил?!

– Да нет же, наоборот, с баса на баритон!

– Я отчётливо помню: с баритона на бас, и не спорь со мной!

– Ой-ой, не кипятись; я забыл, Семён, ты ведь у нас старший! – И младший брат, дурашливо смеясь, склонил голову.

– Дуська в Саратов не вернулась? – продолжал выспрашивать Семён Матвеевич. – Как сынки её?

– Мужа из Днепропетровска в Кемерово работать перевели. А сынки выросли. Один доучивается, а второй уж служит.

– Неужели «там»? – ахнул Семён. – Как удалось?

– Будь, брат, посдержаннее, – в свою очередь, хмыкнул гость. – Именно «там». Перед тем как на эту стезю ступить, они со мной советовались… К тому же, как ты понимаешь, – добавил, снова покосившись на Витьку, ковырявшего мамалыгу, – у них фамилия отца.

– Да ведь в анкете-то всех надо указывать.

– А у Дуськи – ты что, не знаешь? – документы ещё в те годы по утере восстанавливались, и она себе другую фамилию намечтала.

– У тебя-то самого сейчас как?

– По-военному у нас, железнодорожников. Меня тогда, как ты помнишь, по малолетству не тронули, а потом, когда я в депо попал, пошло-поехало по накатанному… Вот и утвердился…

Замолчали оба, вдруг вспомнив то, о чём и хотелось бы поговорить, да нельзя. Разве скажешь сейчас, вслух, о том, как начались гонения на церковь и рассыпалась по всей стране большая семья Афанасьевых в поисках безопасного угла, как, прячась за чужими фамилиями, таила своё прошлое от цепких глаз и чутких ушей служителей власти. Витьке, этому правоверному пионеру, не под силу будет носить в себе такую тайну. Проговорится, искалечит свою судьбу, навредит уцелевшим Афанасьевым.

Но хоть что-то же он знать должен? Иначе какой он Афанасьев?!

– Тебе, Витёк, к нам на Терешку бы съездить, – повернулся к нему гость, вздыхая. – Дом, конечно, не уцелел, а камень остался… Ты помнишь тот камень, Семён?

– Как не помнить! – Семён Матвеевич звякнул графином, разливая вино. – Его наш прадед Астафий с горы скатил. Нужно было угол кухни укрепить, Терешка в половодье подмывала.

– А как мы с дедом Капитоном в половодье за сазанами ходили! – Владимир Матвеевич поднял стакан, но тут же и отставил, вспоминая. – Плывём, бывало, на лодке через лесную поляну, глядь – трава шевелится. Накрываем корзиной без дна, а там сазан в полпуда весом!

Братья наконец выпили. Гость кивнул Анне:

– Ты ведь, Анюта, в прежние времена на гитаре играла. Помню, мама твоя Евдокия Ивановна пельмешек нам наготовит, мы их умнём, и ты за гитару.