Сентябрь не могла произнести ни слова. Ее горло сжалось плотно, как кулак. Простая, почти детская мысль крутилась снова и снова в ее голове: «Он такой большой! Он просто огромный!» Размер Аэла ее никогда не пугал, но, с другой стороны, он всегда садился на корточки для ее удобства, ложился на брюхо в длинной траве, разрешал ей ездить верхом на его спине, склонял голову, когда она с ним говорила. У Сайдерскина не было причин делать себя доступнее для маленького человека. Он стоял в полный рост, даже поднялся на цыпочки, чтобы дотянуться до какой-то невидимой части купола, которую очень важно было обследовать.

Но ходить Сентябрь пока еще могла. Она открыла помятую дверцу Арустук и ступила на обратную сторону Луны. Сделала один шаг, затем другой, притворяясь, будто все еще шагает к сломанному забору, который папа так и не собрался починить, а жаркое июньское солнце все еще ласкает ее кожу, богиня Скади все еще выбирает себе мужа из богов с огромными ногами, выстроившихся в шеренгу, и у нее все еще осталась одна ириска. Так, будто она никогда не слышала слов война, смена или госпиталь.

Суббота взял ее за руку. Она не слышала, как он подошел. Его пальцы в ее руке немного дрожали. Она очень обрадовалась, что он это сделал. Теперь ей не надо стоять в одиночку в пустынном лунном городе, как она стояла когда-то перед Маркизой, как стояла перед своей тенью.

Черная тень увидела их первой. Она замерла, задрожав от резкой остановки, таращась на них из-за бока кровавого купола – он что, еще увеличился? Сентябрь не могла сказать точно. Черная тень понюхала воздух. Это был огромный пес, мокроносый и длинноухий, со странно подсвеченным курчавым мехом, с заплутавшими в нем крошечными белыми звездочками, похожими на репейник. Пес выскочил из-за лунного волдыря, отбрасывая жемчужную бледную почву задними ногами. Он был таким большим, что мог бы смотреть Сентябрь и Субботе прямо в глаза – что он и делал, переводя взгляд бездонных черных глаз с одного на другую и обратно. Хвост его бил по воздуху из стороны в сторону.

– Тебе не получить ее, – прошептала Сентябрь, потому что легче уверенно говорить с собакой, чем с йети.

– Что именно? – раздался басовитый голос, похожий на длинный гудок из продуваемых всеми ветрами нот, отраженный морозным эхом. Сайдерскин повернулся к ним, показав морщинистое лицо, густо поросшее белой шерстью, поблескивая рогами в тумане рубинового света.

– Луну, – сказала Сентябрь и попыталась вложить в свой голос всю храбрость, которой она не чувствовала. У нее не было ни лапы, ни оружия, ни малейшего понятия, что делать, кроме как стоять и говорить то, что до́лжно. – Она не твоя – по крайней мере, не только твоя. Мне очень жаль, что с тобой так получилось, но ты должен знать, что фей больше нет. Я знаю, что тебе должно быть очень досадно. – Сентябрь глянула на усеченную лапу Сайдерскина. Могло ли так быть, что это тот самый йети, со стародавних времен? – Но ты растрясешь Луну, и она развалится на части, и в Волшебной Стране прольется дождь из обломков и огня, а я не могу тебе этого позволить.

– Прощенья просим, – проворчал йети, – но, по-моему, у тебя нет ни малейшего представления о том, что случилось со мной, или с погодой в Волшебной Стране, или вообще хоть о чем-нибудь, пусть даже о малейшем факте, о самой ничтожной вещи во всей Вселенной. Это всего лишь мое мнение, разумеется.

Черный пес раскрыл пасть, вывалил наружу розовый язык и тяжело дышал с широким оскалом. Сентябрь видела его глубокую темную глотку.

Сентябрь наклонила голову.

– А вы – Конденсатор? – спросила она пса.

Он слегка взвизгнул, как человек, издающий что-то вроде короткого смешка, который служит не столько смехом, сколько знаком препинания.

– Меня зовут не так, но это тоже хорошее имя. Очень даже неплохое, – пролаял он.

Сайдерскин присел и приложил свою огромную черно-синюю лапу к крутящейся поверхности красного купола в том месте, где тот касался потрескавшейся меловой лунной почвы, каменных плит и дерна, беспорядочно разорванного в клочья.

Сентябрь и Суббота наблюдали, парализованные страхом и присутствием большой и очень бдительной собаки, как йети перемещал пальцы странными кругами, каждый кончик пальца по своей траектории. Налетел ветер; полуденный свет померк, будто книга захлопнулась, в мгновение ока поменяв золото на черноту. Звезды переполошились и заспешили по небосклону. Золото вернулось и снова ушло, мелькая, словно страницы в маленьких книжечках, на которых танцуют маленькие фигурки, если листать их достаточно быстро. В сердце Сентябрь нарастало и крепло сильное беспокойство. Йети глянул на них. Его лицо преобразила грубая, потрепанная непогодой улыбка. Она выглядывала из глубины лица, как улыбка вулкана.

– Лучше, когда оно под рукой, – сказал он с некоторой застенчивостью, спрятанной за рычанием, и поднял здоровую лапу. – Еще лучше, когда есть обе, но такого со мной давно не бывало. Можно, конечно, лупить время по голове отрубленным куском плоти, но мое тело принадлежит мне. Никто не может использовать его лучше меня. Время ни с кем не дружит – времени чужды светские манеры, оно никогда ни перед кем не придержит дверь. А я вот держу дверь для времени одной здоровой лапой. – Звезды над ними замедлились, и над открытой пыльной чашей Луны спустилась мгла. – Я был совсем юн, когда потерял лапу. Утратил навсегда, все из-за собственной беспечности. Теперь-то я это знаю. Я встречаюсь с горой. Собираюсь ее украдкой поцеловать. Планировал даже жениться на ней в полночной тьме. Самая красивая гора на свете, сверкает снегами всюду, где положено, богата гранитом, турмалином и серебром, крепкая и разумная, закаленная эпохами опыта. Когда она меня увидела, ее сосновые деревья встали дыбом, и ветер в ее вершине просвистел мое имя. Когда я увидел ее, то почувствовал, что реки прорываются сквозь камень моего сердца и преображают меня.

– Все ли йети женятся на горах? – вежливо спросила Сентябрь.

Сайдерскин хитро улыбнулся.

– Только те, кому повезет, – ответил он. – Она согласилась встретиться со мной, подобрать свои предгорья и прийти ко мне, бросив своих сестер и братьев, которые следят друг за другом, не смыкая глаз. Я был первым. Я был пылким. Я был молод. Я заблудился в мечтах о жизни на ее склонах, то быстрой, то медленной, о ежедневной близости с ней, о мелочах обыденной жизни гор: у какой лисицы появились лисята, а какая свалилась с края утеса, какие лавины собирались заглянуть на чай, и что там такое творится в безмолвных лугах гипноромашек, отчего сосновые шишки опадают тысячами. Некоторые смотрят на гору и видят только ее вершину. Я же смотрел глазами влюбленного и видел дрожание каждого камешка. Я настолько погрузился в предвкушение будущего счастья с моей горой на моей горе, что не разглядел ловушки – грубого, глупого, идиотского капкана, в который не попался бы даже укушенный пчелой медведь, – пока этот капкан не захлопнулся на моем запястье. Возлюбленная гора услышала мои крики ярости и боли и сбежала. Ее топот потряс меня до основания. Я был зол на себя. Когда некого винить, кроме себя, злишься особенно сильно. Сколько же бед обрушилось на меня из-за одного бездумного движения лапой! – Сайдерскин ввел один из своих пальцев, толстых и длинных, как молодые деревца, внутрь нарыва, бесконечно медленно и терпеливо. Он копался внутри, как лемур, который ищет насекомых в коре дерева. Отдаленное громыхание и дрожь раскатились вокруг них ниоткуда и отовсюду. – Но йети не такие. Мы другие. Мы – дети Луны.