Перепончатые с визгом кружили вокруг радиста.

– Ты, Костя, так совсем в рамфоринха превратишься, за веревками лазая, – усмехнулся Галюченко, присаживаясь отдохнуть.

Уважительно назвал, рамфоринхом, не мартышкой, не Маугли, на которого радист обижался, а доисторической зверюгой со сложным латинским именем. Хотя, если вдуматься, для нас-то вполне себе исторической и не зверюгой, а курицей, в зубах навязшей.

Костя, похоже, решил не превращаться прямо сейчас. Примостился рядом на поваленный ствол:

– В рамфоринха… Вот скажи, Петр Иваныч, – хитро ухмыльнулся, с удовольствием уцепившись за слова борт-стрелка. – Слов научных ты больше меня знаешь, даже, может, почти столько же, сколько Проша. Откуда в своей деревне нахватался?

Мы с Алешкой и Прохором готовили нашу конструкцию к новой попытке, но на время перестали распутывать оборванные стропы. Штурман кивнул в сторону радиста и бортстрелка. Подмигнул – лицо у радиста было довольное. Куражится, видно сразу.

– Сам ты деревня, – огрызнулся бортстрелок. – Села у нас повсюду.

Потом решил, что обижаться не стоит, и ответил уже мирно:

– Во-первых, я в гимназии учился, два класса. Еще при Николае. Кровавом. Мы ведь солдаты, вся семья. Правило такое имелось – солдатскому сыну в рекруты идти. А когда отслужил свое, к пенсии давалась земля от общины и образование детям бесплатное. Отец мой учился, вот и я тоже. У нас негде было, только при церкви учили читать да считать немного, но я через два села в гимназию топал каждый день. Хорошо, учителя не злые, когда опаздывал, не ругались.

Петр Иваныч вздохнул, вспоминая. Продолжил:

– Но из гимназии я мало помню. А в прошлую зиму служили в нашем отделении студенты из Москвы – Зобов и Кацман. Вместе держались и меж собой все словечки непонятные так и сыпали. Я сначала злился, а потом… Потом ранило осколком сержанта Лопатина, мне ефрейтора и дали – пока он в медчасти лежал, стал отделением командовать. Что там командовать, боев не было в ту неделю, а в окопе сидеть все и без меня умели. Холод да скукота. Но одно я приказал – как скажет студент слово непонятное, пусть сразу и объясняет самым дотошным образом, что оно означает. Много интересного тогда узнал. И я, и бойцы все.

Бортстрелок еще помолчал и закончил историю:

– А Зобова и Кацмана через два месяца убило. В один артобстрел. Кацмана сразу, а Зобову весь живот вывернуло – помучался до медсанбата, да и все. Остались от них только слова. Скажу что-нибудь такое научное, посмеюсь, вроде и они со мной смеются.

Помолчали. Радист покачал головой:

– Хорошо ты про это сказал, Петр Иваныч, что вроде и они с тобой смеются. Теперь и я про ребят, про Зобова и Кацмана, знаю.

Вот так шутка обернулась. Молча занялись каждый своим делом. И радист пошел за новой лианой.

Мы тоже пытались на деревья лазить, но если Алексей с грехом пополам ухитрился добыть пару веревок за заход, то я, добравшись до верхушки, сразу же понял – не мое, не ориентируюсь в зеленой гуще. Может, лиану рублю, а может, сук, на котором сижу. Петр Иваныч же вдруг объявил, что высоты боится и выше сеновала даже в детстве не лазил, а в тот раз, когда на верхушке ночевали, так это по угрожающей жизни необходимости.

– Как же так? – мотнул головой Алексей. – Ты ж, Петр Иваныч, сам в бортстрелки просился? Восемь километров для нас с тобой не высота, а тут метров двадцать, не больше.

– Не понимаешь, Алеша. Чего не сделаешь, чтоб домой попасть! Да и сверху не страшно, земля далеко, ее будто и нет совсем, не на что падать. А здесь вот она, сорвешься с ветки и костей не соберешь.

Интересный взгляд на порядок вещей, но не поспоришь. Да и зачем спорить, каждый человек имеет право по-своему на мир смотреть, со своей ветки.

Петр Иваныч крутил ручку, Костя вытачивал очередной блок, Алексей кашеварил, остальные – мы с Прошей – таскали дрова впрок. Вдруг дровина, которую мы держали, ударила концом в землю, да так задрожала, что меня по рукам будто током шибануло, еле отскочил, а то бы еще и по ногам получил. Проша же, выронив бревно, как ни в чем не бывало подошел к бортстрелку и сказал:

– Ручка зачем?

Какая ручка – никто не понял. От чего ручка? А физик вошел в раж, кричал «вот я дурак!», хлопал самого себя по лбу, начал расчищать ногами площадку и одновременно с расчисткой рисовал на ней веткой:

– Вот я дурак! Ворот – это ведь комбинация рычага и блока. Меньше диаметр барабана, больше длина ручки, больше коэффициент усиления. И зачем полиспасты городить!

Постройка нового механизма заняла всего день. Обычное бревно с дырками, в которые вставлялись бревнышки поменьше – ручки, они же рычаги. На главное бревно наматывалась лиана, а за тонкие мы крутили. Выбрали два дерева сбоку от просеки, зацепили так, чтобы веревка между опорами проходила, да и потянули. Даже легче, чем с полиспастом шагать, и, главное, ничего не путается, заклинивать нечему, знай крути.

Лиана лопнула с треском, и мы повалились, как дети, играющие в кучу-малу. Из последних сил поржали, матюкаясь и выбираясь друг из-под друга. Невелика беда, тросу нашему самодельному теперь по блокам не скользить, можно связать и дальше двигаться. Вот только еще проблема обнаружилась – деревья, как назло, в джунглях росли как попало и не там, где нам надо. Через просеку ворот чаще таскать приходилось, чем тянуть. Но в первый же день четыре метра сделали, если по прямой считать. Успех.

После ужина я ворочался с боку на бок и чувствовал не пол под ребрами, а радость во всем теле. Дело делается, кажется, все преодолено, дальше-то пойдет как по маслу. Что нам вытащить машину к пляжу, разогнаться, а там часов восемь и дома. И не думалось ни о взлете по мокрому песку, с которого, наверное, никто никогда машину не поднимал; ни о горючем, которого едва осталось, даже и до линии фронта не дотянуть, скорее всего; ни о зенитках и истребителях в небе – дневном небе, по которому возвращаться.

Думалось, как вернемся в эскадрилью, а не о том, как будут нас особисты таскать в хвост и в гриву. О Прошиной науке, о его коллекции черепушек и засушенных перепончатых крыльев, а не о том, как он будет доказывать, не знаю уж кому, что надо строить новую машину, что нужна вторая попытка…

А больше всего мысли о Соне спать не давали. Колеса касаются полосы, штурвал в руках дергается назад, тормозим, разворачиваемся и медленно выруливаем к стоянке, глушим моторы. А там Соня в чем-то белом. Не в гимнастерке и юбке, а в легком воздушном платье, как в фильмах. Да какая разница, в чем… нет, лучше в белом…

Ну почему об этом думается без конца. Глупость ведь. Да, сядем, если дотянем, да, вырулим. Но с чего бы ей нас на аэродроме встречать? Нас? Так кого она в моих полусонных мечтаниях встречает, меня или Алексея? По-нормальному – ни того ни другого. Не давала она повода на первый-второй рассчитываться. Но все-таки?

Алексей тут же в кабине, дышит тихо, только ворочается иногда. Наверное, тоже не спит, притворяется. И как я, посматривает время от времени. Почему мне кажется, что ему тоже снится Соня? А кто же еще? Кто еще может сегодня сниться? Тем более он говорил про нее… и я, дурак, тогда проболтался…