– Чтобы показать, как вы от него пострадали, – нашлась я.

Женщина, помявшись, знаком пригласила меня в палатку.

Я зашла, сняла с шеи фотоаппарат и уселась на полинялый истертый ковер. В палатке были еще три женщины: они уставились на меня со спокойным любопытством. Одна из них встала, приготовила чай, положила в него чересчур много сахару и подала мне в медной кружечке. Сперва я с трудом понимала, о чем беседуют женщины: их диалект был мне незнаком. Я больше слушала, чем говорила, и, видимо, этим расположила их к себе: мало-помалу они принялись расспрашивать меня о том о сем.

– Где ваш муж? – поинтересовалась одна.

Я махнула рукой, мол, там, а где именно, понимайте как хотите: то ли с остальными мужчинами на пожаре, то ли вообще на другом континенте.

– С едой здесь трудно? – уточнила я, не дожидаясь новых вопросов.

– Да, – потупясь, ответила женщина помоложе, – и с водой.

– Нас увезли из деревни, – пояснила ее мать, – велели сидеть здесь, в этих палатках. Иностранцы все разъехались, а наши мужчины каждый день идут на скважины. По четырнадцать часов кряду работают в огне, возвращаются поздно вечером, одурев от жары и усталости.

– С тех пор как начался пожар, – подхватила молодая, – дети все время кашляют, старики болеют, слабнут.

– Дюжина коз издохла. А те, что остались, хиреют да дичают.

Я отпила глоток чая, поставила кружку.

– Мина! – позвала старшая женщина, и в палатку влетела девочка. Ручки тонкие, как веточки, но одета точь-в-точь как старшие и в малиновой чадре. Большие карие глаза подведены сурьмой. – Покажи ханум, что ты нашла вчера.

Девочка во все глаза смотрела на мои брюки и фотоаппарат у меня на шее: она явно не привыкла к чужим, но ослушаться матери не посмела. Пригнувшись, мы вышли из палатки, и она повела меня куда-то, время от времени оглядываясь, чтобы убедиться, что я иду за ней. Мы вышли из лагеря и чуть погодя очутились на поляне в тени огромной пальмы с серым иссохшим стволом. Кора местами лопнула, плоды сморщились и почернели от зноя. Девочка присела на корточки и указала пальцем на что-то, лежавшее на песке. Я наклонилась, посмотрела, куда она указала.

Птица. Это была птица. Крылья распластаны, клювик стрелой устремлен в небо. Я тронула птицу пальцем. Косточки колючие, хрупкие, влипшие в землю перышки в нефти и иле. Казалось, птица погибла, пытаясь взлететь. У меня защипало глаза. Я подняла голову, и девочка указала мне на другой птичий трупик, потом еще на один. На земле лежала по меньшей мере сотня мертвых птиц.

Вернувшись в палатку, я сняла крышку с объектива, открыла затвор. Женщины поначалу закрывались руками или чадрой, но постепенно их робость и настороженность ослабли, а потом и прошли вовсе. Молодую женщину с лицом сердечком и бусами из крышечек я нашла на краю лагеря. Солнце било ей в лицо, бусы блестели. Я вскинула фотоаппарат. Щедрый, чистый свет. Женщина по ту сторону объектива явно ждала, пока я сделаю кадр; я навела резкость и щелкнула затвором.

Вечером я развешивала свежевыстиранные простыни во внутреннем дворике, как вдруг сзади послышались шаги. Я обернулась и увидела, что на меня смотрит Гольшири.

– Ну и как там, в лагере? – спросил он. То ли его это правда интересовало, то ли он просто хотел завязать разговор.

– Там все грустно, – ответила я. – Однако красиво. Женщины как умеют опекают стариков и детей, но у них много хворых. Там все болеют. Я кое-что сфотографировала…

– Они согласились фотографироваться? – удивленно перебил Гольшири.

Он подошел ближе, так близко, что я почувствовала его тепло и запах пота после целого дня под солнцем. Я сунула прищепки в карман, отошла от веревки.

– Не сразу. Сперва мы друг друга толком не понимали. Они недоумевали, зачем я приехала из Тегерана и задаю им вопросы. Да и диалект их мне незнаком. Но в конце концов они рассказали мне о пожаре.

– И что же?

– Говорят, дети от него болеют, кашляют не переставая. И старики. Им никто не объясняет, что происходит, но женщины говорят, дым травит воздух.

– Так и есть. Ну да это вы и без меня знаете.

– Мне показалось, они не понимают, зачем мы приехали, к чему нам это кино о пожаре.

– Вы им объяснили?

– Как сумела, – ответила я. – Но едва ли им это поможет. Я имею в виду фильм.

– Это свидетельство. Документ.

Мы замолчали. Наконец я спросила:

– Что там, на скважинах?

– Рабочие поливали песок цементом. Вся пустыня в цементе. Тянули трубы к реке, чтобы качать воду. Завтра будут заливать огонь водой. Кинли надеется, что на этот раз все получится.

– Думаете, получится?

– Поглядим.

Я поджала губы.

– Мне кажется, я сумею уговорить их сниматься. В смысле, женщин.

– В нашем фильме?

– Пожар лишил их крова. Сломал им жизнь. Мне кажется, это важно показать.

Он прищурился: вот и вся похвала. Гольшири обдумывал мои слова.

– Вы пока их фотографируйте, – сказал он. – А если вам удастся уговорить их сниматься в фильме, я схожу посмотрю, что да как. – Он откашлялся и продолжал: – Но вам тоже придется поехать на съемки. – Гольшири повернулся ко мне. – Вы ведь не против?

Неужели он правда предлагает мне участвовать в съемках? Я сдержала улыбку.

– Конечно, – с бешено бьющимся сердцем ответила я.

23

В итоге пожар потушили взрывом. Сбросили с вертолета динамит прямо в огонь. Над пламенем ревел ветер, вертолет час пытался зависнуть над скважиной. Кружил, возвращался, снова кренился и качался на ветру, но в конце концов справился с задачей. Когда взрывчатка упала в скважину, земля содрогнулась, точно от подземного толчка, и все затихло. Я в тот день была в палаточном лагере. Дети привыкли к огню и дыму, но испугались взрыва и расплакались. Люди взывали к Богу, возносили отчаянные молитвы, но постепенно умолкли. Второй взрыв расколол тишину, я посмотрела вдаль: на горизонте бушевало пламя и черный дым.

Назавтра вместо огня из-под земли били газы. Воняло горящей нефтью, раскаленной сталью. Небо из черного стало серым, потом белесым. Так продолжалось три дня, а когда все прекратилось, Майрон Кинли уехал из Ирана. Теперь я могла приблизиться к скважинам, пробираясь меж развалин вместе с другими членами съемочной группы. Я фотографировала рабочих, которые таскали закопченные лестницы, насосы и шланги в грузовики и сбрасывали в залив: море навеки схоронит очередную тайну, следы пожара.

Кроме Кинли и его людей, в Абадане многие недели не было иностранцев, но теперь они постепенно возвращались. Шум их машин заполнил улицы, их голоса – кафе. Вскоре рабочие с семьями вернутся в Бумажный город и на скважины. Пожар бушевал девяносто один день, но теперь его потушили.