– Садись, сержант. – Ротный наконец решает, что я достаточно проникся и к тому же достоин беседы сидя.

Осторожно опускаюсь на хлипкий стульчик.

– Спасибо, сэр.

– Знаю я, зачем ты пришел. – Продубленная ветром и солнцем краснокожая физиономия совсем рядом, я морщины могу сосчитать вокруг его карих глаз.

– Сэр, я только хотел сказать, что моя связь с офицером не повлияет на мое отношение к обязанностям. Я роту не подведу.

– Все так говорят, сержант. И все знают, что это не так. И ты знаешь. Ты ведь не мальчик, ты на Форварде в первом составе был, так что понимаешь, что к чему. Как только личные интересы перевешивают интересы службы, подразделению конец приходит. И ты теперь у меня – слабое звено. Оставить все как есть – дать понять всем, что амуры в окопах – обычное дело, традиции похерить и основы расшатать. Дать ход делу – лишить роту сержанта в боевой обстановке, да и офицера хорошего подвести. А она – классный офицер, по убеждению классный, и дело свое туго знает. Ты у нее – первая осечка. Слишком долго ты, Трюдо, на гражданке был, размяк. И в говне мы теперь из-за тебя. И я, и комбат. Что делать предлагаешь?

– Сэр, я не буду задницу рвать, доказывая, какой я примерный. Делайте, что должны. Единственно, о чем прошу, – походатайствуйте перед комбатом, чтобы лейтенанта не трогали. Она действительно классный офицер, без лести. Это я виноват. Если вам так проще будет – ну спихните меня рядовым в другой батальон. Все равно передовая, что так, что так – везде стреляют.

– Ишь ты лихой какой. «Походатайствуйте…» Раньше надо было благородство показывать. До того, как под юбку залез. – Ротный барабанит пальцами по столику, думает о чем-то, невидяще глядя на соцветия меток на стене. – Твоя лейтенантша сама комбату доложилась. Во избежание, так сказать. И согласно уставу. Еще перед погрузкой. Просто не до тебя тогда было. Очевидно, тебя хотела выгородить. Просит на взвод ее перевести, с понижением, значит… Голубки, мать вашу… Комбат в ярости, он ее себе в начштаба прочил, представление на капитана ей дал.

Я молчу. Что тут скажешь? Я пришел к ротному сам, и теперь остается терпеливо дожидаться своей участи. Все лучше, чем ждать, пока тебя заочно приговорят.

– Оно хоть стоило того, а, Трюдо? – неожиданно спрашивает ротный. Глаза прищурены, смотрит серьезно. Ни намека на скабрезность.

– Так точно, сэр. Стоило. Верните назад – я бы ничего менять не стал, сэр. Уставы, традиции – это все херня, когда рядом такая женщина, сэр. Извините, сэр.

– Ну-ну… – Ротный снова задумчиво смотрит мимо меня на цветную стену. Отмерзает: – Как тебе Бауэр?

К его неожиданным переходам трудно привыкнуть. Или он так собеседника «вытаскивает»?

– Нормально, сэр, – говорю как можно естественнее.

– Да? У меня другое мнение сложилось.

Ворон смотрит на меня так заинтересованно, словно на моем лице вот-вот ответ сам собой проявится.

– Да нет, сэр, все в порядке. Молодой он, учится еще. Начальство не выбирают, сэр.

– Ага… Твои-то как, нормальные мужики?

– Отделение хорошее. Я в них уверен. Больных, потерь нет. Ветераны в основном. Капрал Трак меня сменить может, легко. Классные мужики, сэр, все в кондиции.

– Ты отличился вчера, диверсионную группу положил, – то ли спрашивает, то ли утверждает ротный.

– Было дело, сэр. Случайно на самом деле. Они прямо на нас вышли, мы из патруля возвращались. Ребята их как в тире положили.

– Ясно…

Молчим. Ротный наливает себе из небольшого термоса ароматного кофе. Вопросительно смотрит на меня. Вежливо отказываюсь. Слежу за тем, как он не торопясь попивает горячий напиток.

– В общем, так… – начинает Ворон. Я замираю. – Служи пока, Трюдо. Половину оклада я с тебя сниму, без этого никак. Формулировку придумаю позже. И со взводным грызню прекрати – он мужик нормальный, его из училища хорошо рекомендовали. С комбатом я вопрос утрясу. Все, иди.

– Понял, сэр. Спасибо, сэр! – Я поднимаюсь, снова упираюсь макушкой в потолок, отдавая честь.

– Вот еще что, сержант, – говорит ротный мне в спину.

– Сэр?

– Если увижу, как вы тут амуры крутите, или доложит кто – я тебя расстреляю.

Он прихлебывает кофе. Голос его спокоен и ровен. Я знаю, что он не шутит. Так и будет. Ворон – кремень мужик, сказал – сделает.

– Я понял, сэр.

– Свободен, Трюдо.

Выхожу из штабного блиндажа со смешанным чувством. Вроде бы и обошлось пока, а вроде и расстрелом пригрозили. Интересно, как там Шармила? При мысли о ней внутри сладко щемит. Я иду, машинально пригибаясь в неглубоких местах, прячу голову. Я в своей жесткой, грубой скорлупе, весь в присыпке от потертостей, с ороговевшей от постоянного трения о швы и узелки белья кожей, руки мои огрубели до состояния подошвы, и все равно я чувствую, как касаюсь ее груди, шелковистой кожи бедер, представляю, как вздрагивает от едва заметного прикосновения ее гладкая спина и как мечтательна ее улыбка, когда я касаюсь ее губами. Нет, прав ротный – я теперь слабое звено. Я теперь в любом бою – салага созерцательный и кандидат в покойники. И сейчас мне так по фигу это, что совсем не страшно, я смиряюсь и улыбаюсь сам себе, словно вижу впереди что-то невыразимо прекрасное, типа бесплатной поездки на спортивном «магнум-аэро-турбо».

8

Прошло два месяца с момента высадки. Мы слились с зелено-коричнево-синим дерьмом окружающих нас диких джунглей, что живьем пожирают человека, стоит ему расслабиться лишь на минуту. Мы стали частью их, и одновременно мы говорим им – вот вы, а вот мы, прошу не путать. Наверное, из чистого упрямства. Потому что на самом деле мы ничем не отличаемся от обитателей зеленого ада. И они, и мы – все мы просто боремся за свою жизнь. Мы сами превратились в каких-то зеленых безмозглых призраков, чей инстинкт – топать куда-то с утра до вечера, мигрировать вдоль просек, пережидая время от времени в мокрых засадах и секретах, нести почти бездумно свой бесполезный груз, которым, как правило, в нужный момент и воспользоваться-то не успеваешь. И сны наши на мокрой земле, под аккомпанемент неумолкающих птиц и зудение вездесущих насекомых, – сны наши похожи на беспамятство, жуткие твари являются нам время от времени, скалят зубы, их морды похожи на головы убитых нами людей, мы говорим во сне с нашими покойниками, и те успокаивают нас – все ништяк, пацаны, все ништяк, держите ноги сухими. За пару месяцев взвод наш потерял шестерых. Из них двоих убитыми. Маркес из второго отделения получил пулю в лицо, прямо под открытую лицевую пластину. Снайпера мы так и не засекли. Пожгли, на хрен, несколько гектаров зеленки, превратили ее в дымный винегрет огнем поддержки. Надеюсь, гада того мы достали. Успокаиваешься, когда веришь в это. Второй, белобрысый дылда из первого отделения – не помню, Крис, кажется, – нить ловушки зацепил. Этих ловушек кругом нашпиговано – как паутины, броня не все их отлавливать умеет, так что зевнешь – и привет. Крис и зевнул. Смотрел внимательно под ноги и зацепил ее макушкой. Некоторые нити и сделаны из паутины, броня их за природные считает, есть тут такие пауки – размером с голову, птиц жрут и змей. Направленный заряд Крису башку снес, будто и не было. Вартанен, капрал-пулеметчик, наступил на мину, схлопотал тяжелую контузию и частично оглох. Броня спасла. Двое подцепили какую-то гадость – или воду плохо фильтровали, или вдохнули чего, а может, кровососы заразу занесли. Глядя на них, думаешь – лучше уж пуля, чем вот так, собственные кишки с криками переваривать и глядеть, как почерневшая кожа от костей на глазах отваливается. Самый везучий, сержант Ким, провалился в нору травяного шилохвоста. Как орал он, бедолага, пока броня его не отключила, аж мороз по коже! Зато сейчас лежит где-нибудь в военно-морском госпитале, в окружении крепкозадых сестричек, пьет-ест на чистом, новую ногу отращивает взамен ампутированной.