– Здравствуй, Никита, – сказали ее губы.

Мальчик в цветастой футболке шагнул ей навстречу. Мультяшная утка с его живота, обтянутого тканью, неодобрительно смотрела на Ульяну. Бледный, синеватый в неверном свете, Никитка злобно осклабился ей в ответ. Он никогда так не улыбался. Просто не умел. И это успокоило вопящую от ужаса и боли Улю. Вопящую где-то в глубине, беззвучно и отчаянно.

Конечно, это сон. Страшный сон. Глупый, немыслимо жестокий сон. Она перенервничала. Не спала толком. Вот и привиделось.

Никитка глядел на нее, чуть склонив голову набок. Насмешливо, пренебрежительно, зло.

– Ну, чего пришел? – спросила та Уля, которая в ответ спокойно смотрела на брата.

– Меня зовут Глеб Ямской, и вы меня знаете! Сейчас я готовлю для вас крутой ролик! Вы офигеете, когда увидите его! – голосом с видео проговорил Никитка, скаля мелкие зубы.

Ульяна засмеялась, толкая его в грудь. Мальчик пошатнулся и упал навзничь, прямо в туман, который тут же поглотил его, разошелся кругами, словно бы он – вода, а Никитка – всего лишь камень, брошенный сильной рукой.

Продолжая хохотать, Уля открыла глаза. Внутри нее кто-то тихо плакал. Но ей было все равно. Она вытерла лицо – ткань покрывала легко впитала чужие слезы – и подняла крышку ноутбука.

Цифры «6:59» на экране сменились на «7:00».

Раздалась первая трель будильника. Начался новый день.

Шестой дом на Рудневой улице оказался приземистой пятиэтажкой с обшарпанными балконами и тяжелыми дверьми, ведущими в подъезд. Уля топталась у выхода из арки, посматривая в глубь двора. Из дома то и дело выскакивали мрачные жильцы и ежились, понимая, что за ночь мир сделал еще один шаг навстречу промозглой зиме.

Воздух с трудом прогревался выше нуля, под ногами первым льдом хрустели лужи. Люди шагали по ним от дверей подъезда к спящим машинам, проходили мимо Ульяны, спеша к станции автобуса и электрички. Ни один не поднял взгляда на прячущуюся в арке девушку. Ни один из них не был Глебом Ямским.

Уля нервно поглядывала на дисплей телефона: циферки вначале достигли девяти, потом поползли дальше, приближая время прямого эфира, который себе на беду затеял Глеб. Но мальчишка не спешил выдвигаться из дому. Мог ли он передумать? Или опоздать? А может, он уже на месте, и Уля упустила свой единственный шанс перехватить его на подходе к станции?

Спрашивать было некого. Потому Ульяна жалась к холодной кирпичной кладке, втягивая носом воздух, который все отчетливее отдавал травяной горечью.

Глеб вышел на улицу в полдесятого утра, когда Уля была готова бросить наблюдательный пункт и устремиться к гудящим в отдалении электричкам. Черный балахон из видения оказался просторной темно-синей курткой с глубоким капюшоном, который заботливой рукой натягивала на макушку сына худенькая женщина в сером пальто.

Она что-то говорила, озабоченно смотря на Глеба. Уля качнулась вперед в попытке поймать обрывки разговора.

– И не снимай капюшон, обещаешь?

– Хорошо, мам. – Мальчик напряженно застыл напротив матери, явно мечтая поскорее сорваться с места.

Уля почувствовала, как кипят в нем нетерпение и страх. Она закрыла глаза, вдохнула, позволяя тьме себя обступить, и увидела точную копию Глеба, подсвеченную далеким прожектором. Красными вспышками в мальчике пульсировало предвкушение трюка и ужас, который тот в него вселял. Нет, конечно, Глеб не мог чувствовать беду, но что-то в нем натянулось, готовое лопнуть, как струна в натруженном инструменте. Как нить судьбы в морщинистых руках старухи Мойры.

Уля открыла глаза, удивляясь собственной памяти, которая услужливо подсказала ей верный образ. Думала ли девочка Ульяна, ученица выпускного класса, зубрящая мифологию перед вступительными экзаменами, что однажды сама увидит, как готовится быть обрезанной ниточка чьей-то жизни?

И когда Глеб позволил матери осторожно поцеловать его в щеку на прощание, и когда высвободился из ее объятий – помятый, насупленный, но решительный, – и когда прошел мимо Ульяны, стаскивая на ходу капюшон, она представляла себе темную комнату с тремя сестрицами. Одна – та, что бросает жребий, знающая заранее, какие беды обрушатся на человека во время его пути. Вторая – ведущая нить по полотну жизни. И третья, что уже заточила ножницы. И дня не успеет пройти, как они щелкнут, перерезая жизнь еще одного мертвеца. И ничего с этим не поделать.

Уля было двинулась за Глебом, но последний взгляд, брошенный во двор, заставил ее замереть, прижавшись к стене арки всем телом.

Худенькая женщина в сером пальто продолжала стоять, провожая сына тоскливым взглядом. В ее глазах было столько горечи, что весь полынный туман из-за стены как-то съеживался, терялся на этом фоне. Не шел ни в какое сравнение с тревожным омутом темных восточных глаз.

Она не могла знать грядущего. Ульяна была в этом уверена, иначе та бы кинулась за сыном, заперла его дома и выбросила ключи. Материнское сердце предчувствовало беду, вот только разум, уставший от каждодневных проблем, не сумел принять эту тревогу всерьез. Женщина чуть покачивалась на низких каблуках, теребя потертые ручки сумочки.

Можно было ей подсказать. Ринуться через весь двор, распугивая редких прохожих, вцепиться в острый локоть, посмотреть в несчастные, еще не ведающие причины своего несчастья глаза и прошептать:

– Не пускайте его. Увезите в глушь, где нет Интернета и этих дебилов в комментариях. Вы еще можете его спасти. Есть еще время. Звоните ему, требуйте остановиться, бегите за ним.

И она бы все поняла. И побежала бы. И догнала. Материнская любовь вершит настоящие подвиги, не отдавая себе отчета. Если бы кто-нибудь шепнул Уле о грузовике на спящей улице. Если бы кто-то запретил маме покупать дочери навороченный телефон, который станет причиной всех бед. Если бы кто-то решил им помочь, Уля бы не стояла сейчас тут. А Никитка не лежал бы в промерзшей земле. Или не бродил бы по полынному полю, что хуже в сотню тысяч раз.

Уля сжала озябшие ладони и решительно шагнула во двор. Погруженная в свои мысли женщина ее не заметила. До нее оставалось меньше десяти шагов. В голове Ульяны звенела кристальная, оглушительная тишина. Она не знала, что скажет матери Глеба, но была уверена, что слова найдутся.

Сквозняк, всегда гуляющий в арках, ударил Уле в лицо. Она поморщилась, заслоняясь локтем. Ветер был мерзлый и затхлый. Горький, травяной. Полынный ветер, который толкал Улю назад, в арку, к станции, где собирался начать эфир красивый мальчик Глеб.

Но его мама, такая же красивая, уставшая и истощенная постоянными тревогами, была совсем близко. Только протяни руку, только прошепчи ей…

«Но тебе же никто не прошептал, – раздалось в Улиной голове. – Никто тебе не помог. Никто не предостерег. Потому что первая Мойра уже давно бросила жребий. И твой, и Никиткин, и этой женщины. И Глеба, конечно. Потому что вторая Мойра устала плести нить его судьбы. Потому что третья уже наточила ножницы. Потому что так суждено».