Нью Йорк поражал: огни, машины, люди, много людей. Здесь дышалось полной грудью, хотелось до самой макушки окунуться в эту роскошь, выныривая лишь для того, чтобы набрать больше воздуха. Я был окрылен, очарован, сбит с толку, Грета – обескуражена и подавлена. В глубине души она так и осталась той провинциальной девочкой, страшащейся своего тирана-отца и кары господней.

– А далеко ли здесь церковь? – нервно спрашивала она таксиста, прижимая к груди напуганного Герберта.

Я быстро освоился, чувствуя себя в своей стихии, я выигрывал дело за делом, перевез семью в роскошную квартиру с шикарным видом на город, заваливал Грету бриллиантами и мехами. Перед нами открыли двери лучшие дома, однажды, клянусь, на одном из приемов, я стоял рядом с президентом, так близко, что разглядел пятнышко на его белоснежном воротнике. Стал ли я любить Грету меньше? Нет, упаси боже, конечно, нет. Просто слава и успех оказались слишком сильными наркотиками. В конце концов, у Греты появился ее Герберт, у меня – успех. Все честно или я просто так себя успокаиваю.

Грета тяготилась своим положением супруги блестящего адвоката, роскошь была ей чужда, люди – враждебны, город казался ей земным филиалом ада. С большим трудом мне удалось навязать ей няньку. «Мне нужно, чтобы у тебя были развязаны руки, понимаешь? – увещевал я строптивицу. – Мне нужна спутница, понимаешь? Красивая спутница».

Через год жизни в Нью Йорке я решил повезти семью в Италию – колыбель цивилизации. Я представлял себя неким Прометеем, дарящим Грете пламя знаний. «Мы увидим работы Микеланджело, насладимся Рафаэлем», – от такой перспективы у меня кружилась голова, у Греты кружилась голова в полете, мы никогда раньше не летали, но я воспринял новый опыт с восторгом, Грета с Габриэлем – с ужасом, она поминутно крестилась, одновременно пытаясь успокоить ревущего в голос сына. Микеланджело с Рафаэлем наводили на жену тоску, спустя пару дней я сдался и повез семью на море. Здесь была их стихия, пока я, зевая, почитывал газету, Грета плескалась в море, а Герберт с упоением ковырялся в песке. Отдых был испорчен. Я иногда отрывался от колонки новостей, чтобы полюбоваться женой в бикини. Впрочем, не я один. Все мужики, от мала до велика, чуть шеи себе не свернули, пялясь на мою жену. Особенно выделялся мускулистый итальянский мачо в красных плавках. Предполагалось, что он должен следить за неосторожными туристами, но он, по-моему, следил исключительно за моей женой. По крайней мере, если Грета начнет тонуть, я мог быть за нее спокоен.

Спустя два дня лежания на пляже в позе тюленя я мечтал вернуться в Нью Йорк, спустя неделю – застрелиться. Мои домашние были счастливы: запасы песка не заканчивались, море тоже оказалось нескончаемым, в отличие от моего терпения. Спасатель тоже не собирался никуда исчезать, красные плавки так и маячили на горизонте.

– Габи, я тебе изменила, – сказала Грета за завтраком, так буднично, словно инцидент ничего не значил. Таким же тоном она говорила, что у нас закончился хлеб или, что пора оплачивать счета. Сердце испуганно сжалось, а потом пустилось вскачь, огромным усилием воли удалось хоть как-то взять себя в руки.

– Ты хочешь от меня… от нас уйти? – выдавил я из себя спустя целую жизнь. «Почему я сказал «мы», ведь малыш Герберт интересовал меня меньше всего?» Уж точно меньше, чем Грета.

– Нет, если ты меня… нас не прогонишь, – произнесла она, намазывая масло на хлеб.

Мне было так больно, что хотелось сделать больно ей, вывести из этого состояния покоя. В последствии я об этом не раз жалел.

– И где же был твой бог, когда ты кувыркалась с этим спасателем. Ведь это же был спасатель? – прошипел я. Мой укол пришелся в самое больное место. Грета побледнела и уронила нож. Стало, пусть немного, но легче.

Мы вернулись в Нью Йорк, а Грета – в церковь. Целый месяц она не подпускала меня к себе, постоянно молилась и плакала. Я в очередной раз удивился такой несправедливости: изменила она, а наказан я.

Ровно через месяц Грета «вернулась» в мою постель и в семью. «Как удобно, помолился и можно начать жизнь с чистого листа, словно ничего не произошло».

***

В парке было холодно, сыпал снег, Габриэль расчистил местечко на лавке, опустился, повернув «кресло» к себе. Грета восторженно смотрела на снежинки, широко раскрыв выцветшие глаза и приоткрыв рот.

– Мамочка, снег, – произнесла она.

– Да, Грета, снег, – эхом откликнулся Габриэль. – Скоро Рождество. Приедет Герберт. Помнишь Герберта?

– Нет, а кто это? – с интересом спросила Грета.

– Да так, один мужчина, скоро ты с ним познакомишься, – вздохнул Габриэль.

Каждый год он знакомил Грету с сыном, но она не проявляла к нему никакого интереса, впрочем, это было взаимно. Герберт навещал их раз в год, в Рождество, Габриэль догадывался, что он делает это с корыстными целями. Дело в том, что Габриэль дарил ему на Рождество чек. Этот год не стал исключением. Габриэль позвонил заранее и пригласил сына на ужин. Звонил он тоже раз год, каждый раз задаваясь вопросом, пришел бы Герберт, если бы он ему не позвонил.

Звонок в дверь прозвучал ровно в шесть. Габриэль открыл дверь, Герберт переступил порог и пожал отцу руку:

– Здравствуй, папа.

– Здравствуй, сынок.

Герберт потянул носом воздух:

– Кажется, индейка подгорела.

– Кажется, ты прав, – отозвался Габриэль, спеша на кухню.

Этот диалог повторялся слово в слово из года в год, с тех пор, как заболела Грета. Из года в год индейка подгорала. Когда Грета была здорова, дом дышал счастьем и любовью, а в Рождество воздух можно было резать и подавать к столу. Сейчас пахло старостью, немощью и лекарствами, а в Рождество примешивался запах горелой индейки.

Габриэль водрузил неаппетитную птицу в центр стола, все заняли свои места, как когда-то, в прежней жизни. Повисло тягостное молчание. Габриэль молча разрезал индейку и положил большой кусок Герберту.

– Спасибо, – произнес сын, уткнувшись носом в тарелку. Еще один кусок дымился на тарелке Греты, самый маленький Габриэль положил себе.

– Как дела, сынок? – осведомился Габриэль.

– Все хорошо, папа, – откликнулся Герберт. Габриэлю казалось, что он в театре, где актеры выучили свои роли, но играли так бездарно, что хотелось встать и уйти. Некоторое время ели молча, вдруг Грета громко пукнула. – Папа, какого черта? – Герберт бросил вилку с ножом в тарелку. – Меня сейчас вырвет, честное слово. Меня тошнит от вас, понимаешь? Тошнит от всего этого, – Герберт обвел рукой комнату. – Тошнит от этих разговоров. «Когда ты придешь не один?» – передразнил Герберт противным голосом, неумело копируя голос отца. – Никогда, ты слышишь? Никогда! Почему? Да потому что я живу в паршивой квартирке в паршивом районе и зарабатываю гроши, я нигде не задерживаюсь дольше, чем на несколько месяцев. Да тебе на самом деле на меня плевать.

– А тебе? – Габриэль поднял бровь. Он словно со стороны с интересом наблюдал эту сцену, чистая импровизация, это всегда интересно.