Сохранились ли записи с выступлениями Лины, неизвестно. Если они и были, то, скорее всего, подверглись уничтожению после ее ареста в 1948 году – как и другие свидетельства пребывания Лины в Советском Союзе.

Хотя Лина не смогла стать известной советской певицей, она решила сделать все возможное, чтобы помочь мужу. Он сочинял музыку, она налаживала выгодные связи. Лина гордилась своей проницательностью и обаянием, способным покорить представителей любой страны. Переживания из-за фиаско на радио скоро забылись – на дипломатических приемах Лина не только исполняла роль представительницы интересов супруга, но и успешно действовала от собственного имени.

Среди самых запоминающихся событий был коктейль, устроенный американцами[290], на котором, среди прочих гостей, были писатели Михаил Булгаков и Леонид Леонов. Последний вызывал у Сергея восхищение. Лина была посвящена в закулисные интриги Большого театра. Она, к примеру, знала, что балет Шостаковича «Светлый ручей» разочаровал чиновников от культуры. Все ожидали от композитора большего, хотя, что означает это «большее», никто объяснить не мог. По мнению Лины, сюжет был примитивнейший – комедия о колхозной жизни, танцующая уборочная машина, неуклюжий инспектор, собака на велосипеде, любовные интрижки. Кроме того, Лина сочла, что в балете чересчур много реприз.

Лина также знала о напряженных отношениях между Мутных, директором Большого театра, который заказал Прокофьеву «Ромео и Джульетту», и Сергеем Радловым, режиссером-новатором, в сотрудничестве с которым Сергей создал драматическую основу балета. Жена Радлова, Анна, рассказывала о трениях, сопровождавших подписание контрактов. Мутных, однако, заверил Лину, что постановка балета Сергея будет иметь огромный успех.

Когда ее выступления отменили, у Лины появилось много свободного времени, даже слишком много, но она не сидела сложа руки и выполняла поручения мужа. В то время у него были утомительные гастроли по Испании, Португалии и Северной Африке вместе со скрипачом Робертом Сетенсом – тринадцать концертов за столько же дней. Студенты Московской консерватории обратились к Лине с просьбой выступить; она хотела отказаться, но Сергей объяснил, что среди профессионалов принято не отказывать в просьбе студентам. Кроме того, ей надо развеяться. Английские романы, которые Лине удалось раздобыть, могут составлять ей компанию по вечерам, но они не способны вернуть ей бодрость духа, мягко упрекнул Сергей жену.

Прислушавшись к совету Сергея, Лина продолжала настаивать, чтобы им дали квартиру, и ей пообещали, что в скором времени она сможет посмотреть разные варианты. Лина смутно помнила, что общалась с женой какого-то высокопоставленного чиновника в правительстве. У этой женщины был «завораживающий голос, с вкрадчивыми, мурлыкающими интонациями, заставляющими собеседника во всем с ней соглашаться»[291]. Она обещала обеспечить Прокофьевых жильем. В качестве благодарности Лина исполнила настойчивую просьбу этой женщины и дала ей коллекцию записей итальянских оперных арий. Позже Лина узнала, что записи забрал ее муж и отдал советскому лидеру, самому Сталину, по слухам, большому любителю оперы. Коллекцию записей так и не вернули, а муж этой женщины оказался в тюрьме.

Сначала Прокофьевым собирались дать квартиру на Арбате, но почти сразу же передумали. Один знакомый очень убедительно разрекламировал ей квартиру в строящемся доме, предназначавшемся для светил науки и искусства. Лина принялась ходить по мебельным магазинам и сразу столкнулась с распространенной среди советских граждан проблемой. Квартир не хватало, как не хватало и мебели, чтобы их обставить.

Но никто даже не думал экономить на мраморных колоннах и позолоченных украшениях станций Московского метрополитена, первые тринадцать из которых только что открылись. Правительство не экономило и на праздновании годовщины Октябрьской революции 7 ноября. Лина, жившая в гостинице «Националь», имела удовольствие наблюдать празднование вблизи. Центральную улицу Горького успели заасфальтировать перед самым праздником, и, так как гостиница «Националь» располагалась напротив Кремля и недавно замощенной Манежной площади, Лина не могла не окунуться в атмосферу праздника. «Я видела часть демонстрации, которая была намного скромнее, чем на 1 Мая. Но все равно, передо мной шагали бесконечные колонны демонстрантов. Они шли с двенадцати до пяти часов, каждая группа со своим знаменем, и мне было все хорошо видно. В том году было удивительное освещение, все новые здания с подсветкой, процессия к площади Свердлова – к Большому театру – как искрящийся водопад, звезды на кремлевских башнях, Красная площадь, вообще весь город был великолепно украшен»[292].

По окончании демонстрации, как только открыли улицы, к Лине в гости зашел Александр Афиногенов с женой, американской коммунисткой Дженни Марлинг, и Лина угостила их кофе. Они весь день простояли на улице и очень замерзли. Вечером Лина была на большом приеме, устроенном народным комиссаром по иностранным делам Максимом Литвиновым. Жена Литвинова, англичанка Айви Лоу, поинтересовалась делами Сергея; Лина подняла вопрос о квартире. Похоже, им собирались дать квартиру в конце февраля, и Сергей посоветовал Лине остаться в Москве и все проконтролировать. Он присоединился к жене в конце декабря, чтобы вместе встретить Новый год, а затем сразу отправился в очередное турне, на этот раз в Северную Европу. За январем последовал февраль, а квартиры так и не было. Лина вернулась в Париж, к детям и матери. Теперь у нее был советский паспорт, который ей выдали 26 января 1936 года.

Между тем весь советский музыкальный мир был взбудоражен парой неподписанных передовиц в «Правде», органе Центрального комитета ВКП(б). В первой статье была подвергнута жестокой критике опера Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда», имевшая огромный успех и в Советском Союзе и за границей, но не понравившаяся Сталину[293]. Вождь не одобрил насилие и убийства в сюжете, а также саму скандальную постановку в филиале Большого театра. Во второй передовице Шостаковича ругали за идеологическую слабость балета «Светлый ручей»[294]. Разразившийся скандал, ставший позорным эпизодом в истории советской музыки, не затрагивал непосредственно Сергея, но отбрасывал тень на музыкальную жизнь и служил тревожным сигналом, предупреждая, что карьерным планам Прокофьева не суждено сбыться. С этого момента было положено начало новой эпохи советского искусства, с более жестким идеологическим контролем и пропагандистскими схемами; усилился идеологический контроль руководства страны за творчеством писателей, поэтов, художников и композиторов. В музыке не должно быть диссонансов, композитору следует отдавать предпочтение мажорным гармониям и делать мелодию веселой и жизнерадостной. К русской классике надо относиться с уважением, а не высмеивать. До сих пор Сергей с пониманием относился к новым консервативным правилам, думая, что его «новая простота» – утонченная мелодичность, к которой он обратился в середине 1920-х годов, – будет соответствовать этим указаниям.