Получал он и корреспонденцию иного рода. В конце марта на его имя пришло послание из Кёльна от исполняющего обязанности бургомистра Гюнтера Ризена. Три страницы бешеной ругани заканчивались на почти патетической ноте: «Вы — преступник перед Богом и людьми. Вы — преступник перед вашей семьей и перед вашей женой, которую я могу только пожалеть: она все еще не разобралась в том, кто вы такой на самом деле. Вы — обвиняемый, я — ваш обвинитель, народ — ваш судья».

Письмо с ответом на выдвинутые против него десять конкретных обвинений — восемнадцать листков убористым почерком — он отправил 17 апреля прямо на имя имперского министра внутренних дел. Его наверняка расстроила новость от Гусей: оказывается, этот узурпатор Ризен посетил ее в Гогенлинде и предложил свое «покровительство»! Некогда всесильный хозяин города теперь не в состоянии даже защитить свою жену от приставаний — Аденауэру было мучительно осознавать это.

Первым, кто смог оказать ему какую-то реальную, практическую помощь, стал Дании Хейнеман, неожиданно объявившийся в его берлинских апартаментах 12 апреля 1933 года. Сам Аденауэр задним числом описывал обстоятельства этого визита достаточно туманно: он, мол, ничего не говорил Хейнеману о своих финансовых трудностях, но тот каким-то образом сразу все понял и выложил на стол пачку купюр — десять тысяч марок. Наш герой, видимо, запамятовал, что до этого отправил Хейнеману два письма, в первом из которых прямо просил денег, а во втором живописал свое бедственное положение «беженца» в особняке на Вильгельмштрассе, 12. Как бы то ни было, сумма была вполне приличная, и главное — это был не банковский перевод, что могло привлечь нежелательное внимание, а наличные. Получатель смог только пролепетать, что не знает, когда он сможет вернуть этот «заем» и сможет ли он вернуть его вообще. Даритель ответил в том смысле, что его инвестиции до сих пор всегда себя оправдывали, и на том откланялся.

Все это было тем более необычно, потому что ранее отношения между Аденауэром и Хейнеманом имели больше деловой, нежели личный характер. Их общение в отличие от переписки Аденауэра с родственниками, друзьями семьи тина Шмиттманов или даже с такими деловыми партнерами, как рурский стальной магнат Петер Клекнер, отличалось сугубо формальным стилем — никаких личных моментов. Между тем на протяжении последующих трех лет Аденауэр несколько раз обращался к Хейнеману с просьбами о материальной помощи и никогда не получал отказа. Каждый раз речь шла о передаче немалых сумм из рук в руки; Хейнеман, несмотря на свою национальность, имел возможность как гражданин США свободно въезжать в Германию и выезжать из нее, не опасаясь антисемитских придирок властей. Это обстоятельство и щедрость «доброго друга» (так Хейнеман фигурирует в мемуарах) в буквальном смысле спасли семью Аденауэров от полной нищеты.

Однако, помимо вопроса, на что жить, предстояло решить и другой: где жить? Кёльн заранее отпадал: послание Ризена ясно показало, что там могло ожидать Аденауэра. Квартиру на Вильгельмштрассе, как уже говорилось, он должен был в ближайшее время освободить. Во время очередного приезда Гусей, 14 апреля, они вдвоем тщательно обсудили возможные варианты. Сам по себе тот факт, что прежний семейный диктатор снизошел до того, чтобы выслушать мнение супруги, уже свидетельствовал о значительных изменениях в их отношениях. Гусей стала незаменимым другом и советчиком потерявшего власть и уверенность в себе мужа. Это скорее скрепило, чем ослабило их союз.

Прежде всего надо было подумать о детях. Со старшими, от первого брака, особых проблем не было. Конраду было двадцать шесть лет, он завершал юридическое образование в Берлине, до этого пройдя несколько семестров во Фрейбурге и Мюнхене — прямо по стопам отца. Макс тоже учился на юридическом факультете, но в родном Кёльне. Рия изучала иностранные языки в Гейдельбергском университете. Сложнее было с четырьмя младшими. Двое были уже школьниками; нацисты могли использовать их в качестве заложников, чтобы шантажировать отца. Было решено, что Гусей будет все время с ними пока в Гогенлинде, а если представится возможность, то вернется в особняк на Макс-Брухштрассе.

Что касается самого главы семьи, то он в конце концов (о чудо!) согласился с мнением Гусей, что ему какое-то время лучше пожить отдельно от них, подыскав себе надежное пристанище. Он вспомнил по этому случаю о своем приятеле по гимназии Святых апостолов, Ильдефонсе Хервегене, который стал аббатом в монастыре бенедиктинцев под названием Мария Лаах. На следующий же день Аденауэр пишет ему письмо, где сообщает, что он не может вернуться в Кёльн, что его душа и тело требуют покоя и отдохновения, которые он не сможет обрести в какой-нибудь гостинице, а посему просит позволения провести «один-два месяца» в Мария Лаах. Хервеген соглашается. 19 апреля Конрад и Гусей отправляются в дальний путь: ночной поезд доставляет их из Берлина в пригород Дюссельдорфа Нейсе, оттуда на машине, которую вновь любезно предоставляет Пфердменгес, они, не заезжая в Кёльн, едут вверх по Рейну до Кобленца, потом двадцать километров на запад — и они у цели.

Аббатство расположено в отрогах Эйфеля, у озера, возникшего на месте кратера потухшего в незапамятные времена вулкана. Место тихое, сады, ручьи, пруд с карпами, которых разводят монахи. В отличие от Франции, где монастыри бенедиктинцев поражают красотами готического стиля, Мария Лаах поскромнее: постройки отличаются скорее солидностью, чем элегантностью архитектуры. Базилика построена в XII веке в тяжеловесном романском стиле, темные с желтизной стены, серая черепица крыши. Интерьер подчеркнуто скупой, стены в трещинах, никаких украшений.

Монахов около сорока, их настоятель — высокий, плотный мужчина, консерватор и монархист до мозга костей. Его тоже захватила волна «национального пробуждения»; нацистский «Вестдейчер беобахтер» воздал ему хвалу за то, что в своих проповедях он отзывался о Гитлере как «великом фюрере», «отце нации», который объединил в одно целое народ и государство. Тем не менее он не отверг просьбы давнишнего знакомого по школе о предоставлении убежища: таков был завет святого Бенедикта — помогать страждущим.

У ворот монастыря Конрад и Гусей распрощались. Она уехала обратно в Кёльн, к детям, он отправился в свою келью. Собственно, это была даже не келья, а нечто вроде гостевой комнаты; стены обшиты досками, на полу расстелен ковер. Из мебели — кровать, стол, стул. На стене — распятие и небольшая книжная полка. Не очень похоже на его кабинет в ратуше или в особняке на Макс-Брухштрассе, но жить можно.

Жизнь в монастыре подчинена строгим правилам. Основа — работа и молитва. Особое внимание уделяется медитации. От вечерней молитвы до завтрака действует обет молчания. Меньший период всеобщего безмолвия предусмотрен в послеполуденное время. Никаких разговоров во время трапезы; она проходит под чтение отрывков из Писания или из наставлений святого Бенедикта — читает специально назначенный для этого член конгрегации. Утром — большая месса, вечером — малая. В общем, жизнь ближе к потусторонней, чем к земной.

Пришельцу из грешного света трудно приспособиться к этим правилам и распорядку. Особенно тяжело Аденауэру выносить обет молчания. Он присутствует почти на всех молебнах, за исключением разве самого раннего, в пять часов утра, но предпочитает забираться на балкон, к органу, чтобы его не было видно, — очевидно, он не особенно усердствует по части отбивания поклонов и коленопреклонений. Ему разрешено свободно передвигаться внутри монастырских стен, но не выходя за их пределы. Он скучает и находит утешение в сочинении писем.