Фрайтаг уже давно выискивал их глазами, отметив про себя их отсутствие. И хотя на службу собралось приличное число людей, он наверняка бы их заметил, будь они тоже здесь. Крабель сначала присел на корточки, словно думая, что ему делать дальше, а потом сел, скрестив ноги. Шрадер остался стоять, и Фрайтаг вновь погрузился в собственные мысли, рассеянно глядя по сторонам — то на Кленнера, то на капеллана, то на заросли кустов, то просто в пространство. Когда же его взгляд в очередной раз упал на то место, где стоял Шрадер, того уже там не было.

Хазенклевер и Гофф, заведующий полевой кухней, установили пивную бочку чуть поодаль холма и открыли кран, чтобы проверить, как тот работает, а заодно первыми отведать пенный напиток. День выдался на редкость прекрасный, и вкус пива лишь подтвердил это предположение. Острова облаков на фоне небесной голубизны, вереницей плывущие куда-то вдаль, бодрили, наполняли хорошим настроением.

Они тоже удивились, увидев здесь Шрадера с Крабелем. Хазенклевер даже подумал, что служба уже закончилась. «Они там еще не были», — ответил Крабель. Шрадер промолчал.

Раздачу пива предполагалось начать после того, как капеллан закончит проповедь, однако Хазенклевер предложил им отведать пива, не дожидаясь окончания службы. Шрадер почему-то оставался угрюм, и ему хотелось хотя бы немного его взбодрить. Впрочем, сегодня Шрадера не сравнить с тем, каким он был несколько дней назад, когда смерил его ледяным взглядом. Хазенклевер подумал, что тогда он просто неправильно выбрал слова, но, с другой стороны, он это не нарочно и Шрадер должен это понимать. Впрочем, похоже, что понял, хотя оставался немногословен и сделал лишь несколько едва слышных замечаний, выпил свое пиво и устремил взгляд куда-то в пространство.

— Немного крепости для укрепления духа не помешает, — прокомментировал Крабель.

Шрадер кивнул.

Их обоих, но в особенности его, какой-то необъяснимой силой так и тянуло к холму, и они оба ей сопротивлялись. Впрочем, не слишком упорно. Сначала сделали вид, что им туда не нужно, но потом все-таки поддались искушению и вот теперь пили пиво, чувствуя, что еще через пару минут они поддадутся ему снова.

Шрадер посмотрел на пену, которая украшала длинные, драгунские усы Крабеля, и ему почему-то вспомнился Велиж. Там, несмотря на трехнедельное сопротивление русских, они достигли куда больших успехов, нежели в недавней боевой операции, длившейся всего пять минут. Прямо думать об этом он не мог или же просто не хотелось. В любом случае Велиж он тоже вспоминал с содроганием. Тогда они только-только пришли в Россию и потому еще не успели привыкнуть к здешней суровой зиме. Нет, это даже не зима, для этого времени должно существовать какое-то другое слово. С другой стороны, размышлять на эту тему тоже не хотелось. Он разглядывал пивную пену на усах Крабеля и вспомнил, как точно так же разглядывал на его усах молоко. В занесенном снегом сарае они нашли корову. Животное было на последнем издыхании от голода и страха и отказывалось давать молоко. Однако они не стали резать корову на мясо, наоборот, несколько недель выхаживали и кормили ее, и, когда Велиж после трех недель осады наконец был взят, она все же дала им молока. Немного, совсем чуть-чуть молока от коровы во время суройой зимы, как только осада кончилась. Они по-своему даже прониклись симпатией к этой корове, хотя она и была скупа на молоко. Но с их стороны это был щедрый жест.

Крабель, бывало, вытирал с усов молоко, и все равно на морозе белыми бусинками застывали несколько капель.

Эти мысли вихрем пронеслись в голове Шрадера. Рассказывай он все это кому-то вслух, рассказ бы занял гораздо больше времени. А потом они унеслись куда-то еще, а их место в его голове заняли новые.

Они опустошили кружки, и теперь те висели у них на пальце. Сами же они решили подойти ближе к холму. Пока они шагали туда, казалось, ноги оказывают сопротивление некоему невидимому притяжению, исходившему от этого места. Они остановились снова, примерно в тридцати метрах от того места, где собрались солдаты, рядом с которым начиналась красивая зеленая чаща. И вот теперь, когда они пришли сюда, ощущение притяжения исчезло, и теперь остаться или уйти целиком и полностью зависело от их воли. Крабель предпочел остаться и теперь сидел на траве, скрестив ноги. Он вынул из кармана трубку, однако раскуривать не стал, а просто держал в обеих руках. Шрадер постоял рядом с ним какое-то время, после чего ушел.

Кордтс и Фрайтаг сидели у входа в землянку. Была ночь. Кстати, ночи сделались заметно прохладнее. Впрочем, дни тоже.

Фрайтаг что-то наигрывал на гитаре, а надо сказать, что играл он на ней мастерски. Кордтс смутно припомнил, как однажды, примерно год назад, видел, как Фрайтаг сидел в углу казармы, перебирая струны на этой же самой гитаре. После этого он ни разу не видел ее у него в руках, до тех самых пор, пока они вместе не оказались в поезде, который привез их сюда. Наверно, тогда парень решил не брать с собой инструмент.

Марш-броски один за одним, и тащить за собой в Россию довольно громоздкую штуку, чтобы потом снова, пешим ходом, отступать назад, было, мягко говоря, неразумно. Отступать по пыльным проселкам, взбивая облака пыли, отступать по грязи, под проливным дождем. А потом бесконечная зимовка в Холме. Но об этом ему не хотелось думать. Кто знает, может, будь у них тогда с собой гитара, она бы скрасила для них те ужасные зимние месяцы. Хотя вряд ли. О какой игре на гитаре может идти речь, если у них пальцы были вечно скрючены от мороза? И даже в самом теплом из окружавших их полуразрушенных зданий уже через несколько минут руки и ноги вновь начинали замерзать. Кто в сорокаградусный мороз играет на гитаре?

Кордтс буркнул что-то невнятное себе под нос. Буркнул едва слышно; скорее мысль эта даже не получила словесных одежд, поскольку за ней не стояло никакого конкретного образа, лишь осознание собственного «я» посреди неуютной окружающей обстановки, однако, что собственно сказать по этому поводу, он и сам не знал.

Любая мысль о тех морозах, казалось, понижала температуру его тела на градус, а то и на два. Впрочем, чему удивляться? Если это бывало с ним в самый разгар лета, то почему бы не бывать этому теперь, когда короткое северное лето подходит к концу? Пусть даже по соседству с другим разрушенным городом.

И вот теперь прохладной летней ночью, ощущая, как ночной холодок пробирает до костей, он был рад, что не чувствует пальцами железной хватки сорокаградусного мороза. Он хотя и не чувствовал, но хорошо помнил это ощущение и даже удивился тому, что его тело сохранило физическую память об этом, сохранило столь же живо и ярко, как и память в его голове. Он мог поклясться, что читал или слышал где-то, что человек не сохраняет память о боли, а лишь знание о том, что эта боль имела место, но никаких конкретных физических ощущений. Чушь, подумал Кордтс про себя, а может, просто он тогда неправильно понял. Потому что ту боль, ту агонию он помнил во всех, самых мельчайших подробностях. Казалось, будто одно только соприкосновение с ледяных воздухом запускало весь процесс, причем самые мучительные ощущения исходили от рук, словно все косточки в них от мороза превращались в железные штыри, которые затем вонзались в плоть. И хотя он на мгновение ощутил ледяное дыхание этого неведомого божества — или кем или чем бы ни был этот лютый холод, — все-таки никаких жутких железных штырей внутри пальцев он не почувствовал. Лишь помнил, что чувствовал тогда, представлял живо и ярко, как лицо собственной матери.