И если на улице звучала чья-то речь, то это тоже была немецкая речь.

На третий день вечером Тейка вернулся взволнованный и впервые, не дожидаясь вопроса Сергея, заговорил:

— Видел Гришку Кудюкова.

Тейка бродил сегодня возле городской тюрьмы, стоял в толпе у ворот — там всегда дежурит толпа человек в сорок-пятьдесят. Немцы разгонят, а люди потихоньку опять собираются. Кто-то тронул его за плечо. Оглянулся — Гришка.

«А я слышал, вас всех расстреляли». Громко говорит — люди оглядываются. Тейка стал выбираться из толпы — Гришка за ним: «Не бойся, я тебя не выдам».

— А что потом?

— Машина подошла. Знаешь, такая открытая. Немцы спрашивают, как проехать на мясокомбинат. Гришка говорит: «Пойдем, сигарет дадут». Я не пошел, а он: «Мне по дороге». Немцы ему показали на подножку, он стал и уехал, — Тейка замялся. — Знаешь, что Гришка мне сказал? Есть объявление: тем, кто укрывает евреев, — расстрел.

Утром Тейка сказал:

— Я пойду к коменданту.

Из дома они вышли вместе. Через каждые пять шагов Сергей забегал вперед и загораживал Тейке дорогу.

— Ты соображаешь, что ты делаешь? — Сергей был ошеломлен, — И все из-за этого подлеца Гришки?!

— Соображаю.

— Нет, ты подумай еще раз! Потом спохватишься — поздно будет.

— Я должен пойти.

— Вот и немцы так думают!

Тейка молчал. Они шли рядом еще несколько метров, и опять Сергей загораживал дорогу.

— Я тебе не рассказывал: немцы обманули всех… И твоих тоже. Написали, что переселят в специальный район. И все пошли сами. Понял? Без конвоя, без никого. А потом уже их взяли под конвой. А у них было время. Вот и у тебя есть время, а потом его не будет.

Тейка смотрел в сторону. Он слушал и смотрел в сторону, как Сергей, когда отец читал ему нотацию. И Сергей видел и понимал это.

Они двинулись дальше, и Сергей опять лихорадочно искал убедительные слова. Он не понимал Тейку. Но при этом он знал, почему он его не понимал. Если бы у Сергея застрелили мать, деда и бабку, он тоже, может быть, шел бы сейчас их дорогой, дорогой Тейки. И что бы разумное ему ни говорили, он все равно бы никого не слушал. Вот так было с Сявоновой матерью. Славкин отец целый день ее уговаривал, и все думали, что он уговорит ее, а он не уговорил.

— Ты понимаешь, что ты делаешь?! — схватил Сергей Эдика за плечи. — Передумывать у тебя не будет времени!

— Но ведь я наполовину немец.

— Да ты их не знаешь!

— У меня и в метрике записано.

— Ты дурак! Ты дурак! Вот кто ты!

— Пусти, — сказал Тейка.

— Ладно, — сказал Сергей, — но один день ты можешь подождать? Поживи еще один день, а потом иди, и я тебе ничего не скажу.

— Я уже три дня думал.

Они стояли на площади перед комендатурой. Это была самая большая площадь в городе. До войны здесь всегда проходили первомайские и ноябрьские парады и демонстрации. Театр, облицованный белыми мраморными плитами — с начала войны его закрывала гигантская маскировочная сеть — был изображен на всех фотографиях с видом города. Под Новый год на этой площади выстраивался ряд сказочно разрисованных лотков школьного базара, поднималась огромная, с корабельную мачту, елка. С этой площадью у Сергея и Тейки было связано много воспоминаний — здесь они, например, учились кататься на велосипеде…

Сергей надеялся, что эти воспоминания помогут ему остановить Тейку. Но Тейку уже было нельзя остановить.

— Ну хорошо, — сказал Сергей, — я тебя здесь жду. Но ты хоть напирай на то, что ты немец.

Комендатура, а рядом и гестапо располагались в новых домах напротив театра. Этим домам было всего года два-три. Они стояли в ряду других таких же новых домов, которые здесь строились по плану генеральной реконструкции города. По этому плану центр города переносился на Театральную площадь, откуда должен был начинаться величественный спуск к реке. Станешь на площади — и до самой реки перед тобой террасами цветники, широкие лестницы, что-то черноморско-курортное, только еще более грандиозное. Об этом плане много писали в областной газете, рисунки, отражающие будущее архитектурное великолепие, помещались в специальных витринах перед горкомом и горисполкомом…

Сейчас фасад театра был закопчен, маскировочная сеть свисала с крыши лохмотьями. Сквозь огромные оконные проемы видны искореженные огнем металлические балки, стальная арматура. Дома напротив театра тоже повреждены, так что вход в комендатуру скромно запрятался среди боковых подъездов.

Сергей видел, как Тейка вошел в этот подъезд и скрылся в нем.

Чтобы не привлекать внимания часового у комендатуры, Сергей отошел подальше и приготовился ждать. Тейка возмущал Сергея, возмущал своим эгоизмом. Это не по-дружески — думать только о себе, страдать только за себя. Тейка должен был учитывать не только свои чувства, но и чувства Сергея.

Первые тридцать минут Сергей ждал, не очень паникуя. Потом он уже не ждал, а просто ходил напротив комендатуры. Ждать уже нечего, но и уйти нельзя. Потом он опять начинал ждать, прикидывал возможные задержки: большая очередь, нет коменданта…

Эдик вышел часа через полтора. Сергей даже не поверил сразу собственным глазам, но Тейка кивнул ему, и Сергей бросился навстречу:

— Ну что?

— Ничего особенного. Спросили, кем я хочу быть — немцем или евреем.

— Ну?

— Я сказал: «Конечно, немцем».

Тейка замолчал. Сергей чего-то не понимал:

— Да ты подробней расскажи! Вот ты вошел…

— Ну, вошел. Там меня какой-то тип спросил, к кому я.

— Русский?

— Как будто русский. Ну, я сказал.

— А он?

— Сказал, чтобы подождал. Ну, я ждал. Потом меня зовут.

— К коменданту?

— К коменданту. А может, и нет. Офицер, в общем. Переводчица сидит, спрашивает, кто я такой. Я говорю: так и так, родители, то есть мать, дед и бабка, расстреляны, а мне что делать? Она ему переводит, а он смотрит на меня. Потом сам говорит по-русски: «Дай метрику». Я положил на стол. Он читал-читал, дал переводчице. Потом они что-то говорили между собой. «Сам пришел?» — спрашивает. Я говорю: «Сам». Он засмеялся и спрашивает: «Кем ты хочешь быть — евреем или немцем?»

— Ну?

— Я говорю: «Конечно, немцем».

— Молодец, — неуверенно сказал Сергей. — А он что?

— Засмеялся. «Но, — говорит, — лучше все-таки уходи из города. Я, — говорит, — ни за что поручиться не могу».

— Да, — сказал Сергей, — так ты ему и сказал: «Конечно, немцем»? А что же он хотел, чтобы ты сказал: «Конечно, евреем»?

Тейка молчал.