совать нос в чужие дела, заметил с соседнего балкона, как Доменико и один из писцов выносят через чердачное окно два больших мешка с монетами для моей мастерской, и тут же бросился доносить страже. Миорати пришлось задействовать все дружеские связи и все крайне веские аргументы, дабы замять этот вопрос и убедить проверяющих, что речь, безусловно, идет вовсе не о краже, а о временной передаче активов, осуществляемой скрытно из соображений безопасности и, разумеется, в интересах Светлейшей Республики.

Тем временем я, бывший истинным вдохновителем действий Доменико, предпочел сменить обстановку и на годик, до конца 1411-го, вернуться во Флоренцию, чтобы лицезреть отца, встретившего меня недовольным бурчанием, постаревшего, сгорбившегося, но так и не вставшего со своего табурета, не выпустившего из рук долота и резцов. Записавшись, к его стыду, в цех менял, я даже выставил свою кандидатуру на должность приора нашего квартала, Сан-Джованни, гонфалоне Вайо, победил и, войдя в Совет, два месяца носил черное лукко с черной же бархатной шапкой.

Вернувшись в Венецию, я осознал, что банкирское ремесло не по мне: слишком серьезные риски. Нужно было что-то еще. И потом, я даже представить не мог, что буду всю жизнь довольствоваться одной и той же работой, даже самой прекрасной в мире, что останусь привязанным к одному и тому же цеху, от членства в котором не смогу избавиться, как и когда захочу, просто ради новых ощущений, вечного движения, стремительного, как ртуть или золото, которое я плавил. А может, это сама моя кровь, ремесленная жилка, передавшаяся от отца и деда, требовала приложить руки, завести собственную мастерскую, где можно было бы при помощи своего гения и инструментов создавать нечто конкретное, честным трудом и в поте лица зарабатывая свой хлеб насущный. Легкие деньги, нажитые на разнице курсов валют в тощие годы, на ростовщических займах, на сотнях спекуляций и подпольных операциях, больше не казались мне такими уж праведными. Вернуться к шкатулкам? Пожалуй, нет: в этом деле царили Убрияки, с мастерством которых мне не сравниться. Зато я стал непревзойденным мастером очистки золота и серебра, а такие навыки можно использовать и другим способом, куда менее опасным, нежели подпольная переплавка монет с банковских депозитов или контрабанда слитков серебра с немецкого склада.

Все дело в том, что одно процветавшее в Венеции ремесло, основанное как раз на обработке золота и серебра, во Флоренции известно еще не было. Немного удачи – и я, особенно не рискуя, мог бы преуспеть на этом поприще, а после вернуться богатым, увенчанным лаврами и золотом, во Флоренцию, в мой обожаемый Сан-Джованни, и никогда более не заниматься спекуляциями, ростовщичеством и прочими делишками, способными погубить как душу мою, так и голову. По соседству с мастерскими ювелиров обосновались золотобиты, мастера особого толка, точными ударами тяжелых молотов перековывавшие слитки во все более тонкую фольгу, которая в конечном итоге превращалась в тончайшие листочки сусального золота, такие легкие, что в комнате приходится заделывать все щели, чтобы их не унесло ветром. Подмастерья, выбранные за острый глаз и твердость руки, разрезали эти листочки ножницами на идеальные квадраты. Оглушенный и завороженный стуком молотов и молоточков, я во все глаза глядел на золотобитов: чтобы не сломать и не порвать тонкую фольгу, они каждое свое движение наполняли не силой или мощью, а чуткостью, почти нежностью, словно мановение рук Создателя, вселяющего душу в бесформенную материю. И сусальное золото в самом деле казалось живым, готовым дрожать и трепетать от любого дуновения, как шелковистая кожа женской шейки за миг до поцелуя.

Вот тут-то на передний план и выходят женщины, являющиеся, по моему скромному мнению, истинным и абсолютным фундаментом человеческого общества, экономики и жизни в целом. Они претендуют на эту честь с куда большим основанием, нежели мы, мужчины, хвастающие тем, что идем на войну и убиваем друг друга, вмешиваемся в дела магистратов, правительств и цехов, всегда делаем только то, что нам нравится и как нам нравится, ходим куда вздумается, многое видим и слышим, ловим силками птиц, охотимся, рыбачим, ездим верхом, играем в азартные игры, торгуем… И верим, будто женщины от природы ниже нас, ибо, ipse dixit[65] Аристотель, mulier animai imperfectum[66]. Да и наша святая мать-Церковь, приводя в пример Еву, учит, что женщине должно подчиняться, прислуживать, доставлять нам удовольствие, когда мы, мужчины, того восхотим, быть плодовитыми, рожать и воспитывать детей, становясь пленницами в собственных каморках, ограничивать себя в желаниях и удовольствиях велениями отцов, матерей, братьев и мужей.

Но нет, ни Аристотель, ни даже сама святая мать-Церковь не поняли, что написано в Евангелиях. А вот я за свою жизнь не раз замечал, что лишь благодаря женскому труду колымага нашего мира по-прежнему тащится вперед. Новообретенное богатство Старших цехов, ткачей шерсти и шелка, революция, изменившая наши города и деревни после столетий застоя и рабства, перенесшая нас во время, вызывающее у многих иллюзию возрождения, – все это зиждется на труде тысяч и тысяч женщин, что без устали прядут и ткут: при помощи веретена, прялки, сучильной машины, мотовила и ткацкого станка, дома и на прядильных фабриках, по заказу цехов или множества других предприятий, более скромных, даже семейных.

Более того, здесь, в Венеции, наших воротах на Восток, женщины возродили искусство, пришедшее, как и ткачество шелка, издалека, из Константинополя и его дальних пределов, Персии, Индии, а может, даже из Гаттайо: златоткачество. Золотобиты передают драгоценные золотые и серебряные листы мастерицам-прядильщицам, которые, почти не дыша, с бесконечным терпением навивают их на шелковые нити. Затем золотые и серебряные нити переходят к мастерицам-ткачихам, вручную или на станках вплетающим их в заранее подготовленную основу тончайшего шелка, создавая великолепный атлас, парчу и дамаст, изукрашенные стилизованными фигурами сказочных животных, листьями, цветами, узелками. Рисунки эти в Венеции тоже создают женщины, причем с исключительным мастерством.

Да и среди предпринимателей, пожалуй, лучшие, самые внимательные и чуткие – женщины. Я таких повидал немало, и большинство из них никак не назовешь забитыми: напротив, они смелы и готовы на все ради выгоды. Помню одну вдову по имени Лючия, заработавшую, кстати, прозвище Ab auro, Золотце: научившись писать и считать, она скупала у золотобитов дешевое сусальное золото, а затем отдавала вместе с шелком своим рабыням. Их она покупала во множестве по нотариальным актам, а через некоторое время освобождала, назначая долю прибыли, хотя, конечно, и не равную своей. Так они работали гораздо лучше и усерднее: особенно выделялась бывшая рабыня-черкешенка, Бенвеньюда да ла Тана. Была еще эта ушлая Паска Дзантани,