Флоренции не числятся. В какой-то момент парон и вовсе исчез, отправившись вместе с сыновьями Бенедетто и Алессандро странствовать по миру; в город он с тех пор почти не возвращался.

Особенно же тяжкими выдались мои первые годы в Венеции по той причине, что старуха-тетушка, овдовев, вынуждена была довольствоваться лишь четвертью большого дома на кампо Санта-Марина. На самом деле там обитали мы все, большая и весьма разношерстная флорентийская семья, объединенная лавкой парона Бальдассарре; абсолютно все, от маэстро Джованни, который был ему как сын, до последнего разнорабочего, а также, по-видимому, и кое-кого из рабов. Этих регулярно отправляли в сырые бараки по ту сторону канала: гондолы так и сновали туда-сюда, швартуясь у головной конторы в Ка-Дзане, возле кампо Сант-Анджело. Две тетушкины комнатки были разделены на крохотную спаленку с кроватью для нее самой и едва ли большую гостиную с камином, где на циновке под столом ютился я.

Формально дом принадлежал другому флорентийцу, Джованнино ди Якопо ди Джованни Фиджованни, дальнему родственнику Бальдассарре, разорившемуся пайщику банка, одинокому и бездетному любителю прихвастнуть, будто является фактотумом и правой рукой парона, хотя сам едва сводил концы с концами, сдавая квартиры его людям, среди которых была и синьора тетушка. Там я познакомился с другими подмастерьями и работниками мастерской, а также мальчишками на побегушках вроде меня. Вместе мы даже собрали шайку флорентийских сорванцов. Когда выдавался перерыв от рабочих тягот, мы шлялись по калле и салидзадам, болтая о всякой ерунде или передразнивая прохожих. Самым умным и хитрым в нашей шайке был Доменико ди Мазино ди Манетто. Они с братом Манетто тоже жили в доме Джованнино, приехав в Венецию следом за дядей Джованни, прекрасным резчиком по слоновой кости, некогда работавшим на Бальдассарре, но затем приговоренным к изгнанию по обвинению в убийстве.

Я был свободен, да, свободен от отца, зато пахал хуже любого раба. Поэтому пользовался любой возможностью, чтобы узнать как можно больше и как можно быстрее. Точнее сказать, о столярном искусстве моего отца Филиппо, да покоится он с миром, я не узнал ровным счетом ничего. Нас с Доменико манил блеск монет, набитые кошельки и шкатулки, переходившие, как я не раз видел, из рук в руки в лавках под портиками Сан-Якомето. Это было похоже на бесконечный поток золота и серебра, питаемый таинственными неиссякаемыми источниками и родниками по всему свету, необъятную систему рек, ручьев и притоков, в которой нас так и тянуло поплескаться.

Начисто выбросив из головы шкатулки и фигурки из слоновой кости, мы стали все чаще навещать этот куда более манящий мир. Убриаки не возражали: смышленые парни нужны везде. Заодно я начал приглядываться к мастерской литейщика драгоценных металлов, поскольку был совершенно зачарован блеском чистого, живого вещества, вытекавшего из отверстий тигля, метаморфозами золота и серебра в этой клокочущей огненной пещере, что казалась мне обиталищем мага-алхимика. Кто знает, возможно, однажды и мне суждено было стать алхимиком и раскрыть легендарный секрет философского камня, обращающего свинец в золото, или получить мифическую пятую сущность, эфир.

Вскоре я овладел всеми секретами этого непростого искусства. Чтобы очистить золото, я плавил его в тигле над древесными углями, почти не дававшими жара, а после щипцами вытягивал в тонкие нити, позволяя драгоценному металлу потихоньку капать в лохань с ледяной водой, чтобы получить множество мелких крупинок. Собрав эти крупинки, я ежедневно раскладывал их слоями, перемежая аффинатом, как это делают с листами лазаньи и тертым сыром, затем, поместив над огнем, выгонял из полученной амальгамы металл, и так до тех пор, пока не достигал максимальной чистоты, составляющей для золота двадцать четыре карата, которую поверял при помощи темного пробирного камня, настолько мелкозернистого, что, если провести по нему золотым стилом, след остается, только если золото идеально чистое. Именно приготовлению аффината я уделял больше всего внимания, особенно в том, что касалось очистки уже использованной амальгамы, поскольку в ней всегда остается часть золотых чешуек. Для меня это и была самая настоящая алхимия, ведь в процессе я использовал живое серебро, иначе ртуть, которая притягивает к себе золото. Не раз в попытках поймать сгустки этого неуловимого вещества кожаным мешочком я сжимал его, надеясь выдавить ртуть, но обнаруживал внутри лишь крошечный комочек золота.

Я весьма поднаторел в этом и очищал куда больше золота, чем прочие ученики, так что мастер время от времени стал вознаграждать меня парой блестящих крупинок, оставшихся на дне мешочка. Он даже не подозревал, сколько таких крупинок я уже успел прикарманить.

Серебро очищалось и пробировалось множеством других, самых разных методов с использованием серы, железа и свинца, что, разумеется, имело огромное значение при изготовлении монетных сплавов. С золотыми монетами проблем не было, поскольку, как известно всем, флорины и цехины содержат двадцать четыре чистейших карата; а вот для серебра, чистота которого составляет всего двенадцать унций на фунт, эта проблема существует, ведь большинство монет, что нынешних, что уже вышедших из употребления, чеканят из сплавов. С этим у меня вышла загвоздка, поскольку до приезда в Венецию я почти не посещал школы абака и был не в состоянии произвести необходимые расчеты, осложненные еще тем, что для определения точных пропорций серебра и меди в монетах начинать приходилось с их содержания в слитках различных сплавов. Конечно, чисто практически, руками, я прекрасно умел исполнять все стадии обработки металла и безошибочно отличал его качество и чистоту по внешнему виду, на ощупь и даже на вкус, дотрагиваясь кончиком языка или прикусывая: серебряная пластина, например, тем чище, чем более она гладкая, белая, чистая и блестящая, словно зеркало. Но для того, чтобы создать идеальный сплав, всего этого недостаточно: помимо точных весов, понадобятся абак, цифры и арифметика.

И вот я снова ломаю голову, пытаясь выучиться тому, чего до сей поры не знал. Задача эта потребовала серьезных усилий и даже жертв, ведь денег и времени на дорогие школы абака в Риальто, куда принимали сыновей богатейших венецианских купцов, у меня не было. К счастью, в монастыре Сан-Франческо-делла-Винья, неподалеку от кампо Санта-Марина, мне удалось сыскать учителя экономики, крещеного еврея с невероятным опытом, который звался нынче маэстро Дзордзи. Расплачивался я с ним крупинками золота, украденными из мастерской. Благодаря Дзордзи я не только смог сам высчитывать фунты и унции в серебряных сплавах, но главное – научился выпутываться из лабиринта расчетов и пересчетов, с поразительной быстротой производившихся у меня на глазах в лавках под портиками Сан-Якомето или Риальто, зачастую лишь в уме, без всякой записи, что ужасно напоминало игру в три карты: эта