— Семь лет я службою не занимался. Я сам выбрал свою дорогу и смотрю на стихотворство как на ремесло, доставляющее мне пропитание и независимость. Граф не захочет лишить меня ни того ни другого!

— Но позвольте. Вы получаете казенное жалование…

Пушкин подскочил со стула.

— Эти семьсот рублей — паек невольника. Я готов от них отказаться, если не могу быть властен в своем времени.

Казначеев был поражен таким оборотом. Еще вчера они говорили с Воронцовым, что нет худа без добра и трагическое развитие событий — прекрасный повод привлечь Пушкина к делу.

— А то, глядите-ка, опять трое суток кутил на кораблях эскадры. Блевал, чуть за борт не вывалился.

— Я хотел бы удалить его из Одессы, — молвил граф. — На днях повторил в письме к Нессельроде эту просьбу. Желательно, чтобы перед переводом в другое место он сделал что-нибудь полезное. У меня тогда появился бы повод с похвалой отозваться о нем и, может быть, испросить награду. Скажем, увеличить содержание. Учитывая масштабы бедствия, он не станет лениться. Как дворянин, Пушкин не может отказаться от борьбы с общественным злом.

Выходило, что именно как дворянин ссыльный был задет болезненнее всего.

— Помилуйте, господин Пушкин. Многие выше вас чинами едут. Полковники, статские советники. Никто не почел себе за унижение…

— Повторяю, я отказался от всяких выгод службы, — отчеканил поэт. — Мое время принадлежит только мне. Я не могу принимать приказаний. Как не могу искать покровительства равного.

Раевский до слез смеялся, услышав о саранче.

— Помилуй бог, Пушкин! Да он просто ревнует тебя к своей жене, в гостиную которой ты зачастил.

Поэт вспыхнул. Он действительно в последнее время все обязательнее бывал на вечерах графини. «Онегин» продвигался, и чем далее, тем больше места захватывала Татьяна. Тем чаще профили Воронцовой появлялись на полях. Кроткий образ Элизы по временам сливался с деревенской барышней, теряя лоск большого света.

Уехать казалось выше сил. Да, конечно, граф ревнует. Разве может быть иначе? Внезапно Пушкин обнаружил, что ни разу не был приглашен в гостиную самого наместника. Там собиралось совсем иное общество. Большая пустынная зала делила между собой две приемных. В одной граф расположил бильярдную, где самозабвенно катал шары с разными плебеями из местных толстосумов. Они говорили о деле. Поставках пшеницы, откупах на соль, долблении скважин. Его сиятельство чувствовал себя как рыба в воде. Однажды Ризнич, желая польстить, стал хвалить английское воспитание, мол, приучает аристократов к трезвому расчету.

— Мой прадед — волжский купец, — рассмеялся Воронцов.

Нашел чем хвастать!

У графини веселились иначе. В ее гостиной сходились избранные. Здесь можно было говорить о музыке, о литературе. Чуть-чуть о политике. Не нарушая общую благопристойность. Когда Пушкин впервые пришел сюда, Элиза сказала ему:

— Мне предрекали, что я возненавижу вас. Это неправда. Мне кажется, вы очень добры. Но отчего-то дичитесь.

Александр Сергеевич хотел немедленно ответить какой-нибудь колкостью, но в графине все было так тихо и просто, что насмешка не пришла на ум.

— Я собираюсь подать в отставку, — насупившись, бросил поэт Раевскому.

— Ни в коем случае! — воскликнул тот, вскакивая со своего любимого дивана. — Ты должен поехать. Хотя бы для того, чтоб выглядеть жертвой. А уж я позабочусь раздуть историю о несправедливых гонениях. Публика будет в восторге. И Воронцов получит по заслугам.

Пушкин задумался.

— Как ты воображаешь меня в погоне за саранчой?

— Восхитительное зрелище! — Александр несколько раз хлопнул в ладоши. — Просьбу об отставке можно написать по возвращении. Ты благородно вынес тяжкий крест, но не в силах снести оскорбления.

Пять дней пути. Пот, жара, мерзкие насекомые, норовившие забиться под ворот рубашки и закусать до смерти. Скверные трактиры. А в голове одно — их сиятельства вот-вот уедут в Крым. И тогда Пушкин уже все лето не увидит Элизу. Будет задыхаться в пыли! А граф с супругой и толпой гостей поплывут на яхте…

Запретный плод сладок. Еще вчера поэту не было до графини никакого дела. Все его помыслы занимала Амалия. Пять месяцев он, как в лихорадке, видел одну женщину. Рисовал один профиль. Мучился черной ревностью. И на тебе! Перед глазами другая. День без нее — голгофа. С полпути Сверчок повернул к Одессе. Выехав 23 мая, он уже 28-го был на месте. Чем несказанно удивил знакомых.

— Где она? Скоро ли уезжает? — был его первый вопрос к Раевскому.

И тут выяснилось, что никто никуда не плывет. Во всяком случае, сейчас. У наместника расхворалась дочь. Английский доктор не говорит родителям ничего утешительного. А те, привыкнув терять детей, любую болезнь перетолковывают в самом ужасном смысле.

— Вот вам и египетские казни, — бросил Александр. — Сначала саранча. Потом первенец фараона.

Пушкину сделалось жаль малютку.

— Я слышал, девочка славная.

— Что не прибавляет славы ее папаше, — огрызнулся друг.

Он сам сильно страдал. Ему хотелось видеть Лизу, утешать ее. Он представлял, как она плачет. И как дурнеет от слез. Но рядом с ней был другой. Как часовой. Как тень Командора. Даже боль соединяла их!

Теперь еще примчался Пушкин! Кто его звал? Ловил бы себе саранчу на приволье! Александр изнывал от ненависти ко всему свету и от желания сказать Лизе о своих чувствах. Это была не любовь, а голод. Иссушающий. Вселенский. Если его сердце еще хоть день останется без пищи, оно лопнет от пустоты.

Он только и жил тем, что мог встретить кузину в театре, на вечере, у знакомых. Подставить ей стул. Подать упавший веер. Накинуть в прихожей шаль. Она избегала его. Но Раевский был неотступен. Теперь графиня затворилась с больной дочерью. Никого не принимала. Свет клином сошелся на ее склоненной за окном голове на фоне легкой занавески. Александр никому бы не признался, но, как мальчишка камер-паж, бегал в ночи под окно возлюбленной и стоял часами, хоронясь сторожей и собак.

Приезд Пушкина его не обрадовал. Зато, как ни странно, он отвлек и насмешил наместника. Почти одновременно с поэтом из Крыма прибыл Фабр. Алекс спешил сообщить, что Таврида не охвачена бедствием, а водное пространство сумеет остановить прожорливых насекомых. Вечером они с графом сидели в гостиной и потягивали джин.

— Забавный случай, — Воронцов хмыкнул. — Знаешь, тут у нас поэт. Пушкин. Прислал мне донесение. В стихах!

Саранча летела, летела

И села.

Сидела, сидела — все съела

И снова улетела.

Конечно, такое легкомыслие недопустимо. Я хотел на следующий день вызвать его и распечь как следует. Начал читать другие отчеты. Серьезные, подробные, длинные-предлинные. Тут и планы, и таблицы, и вычисления. Осилил страниц 30 и думаю — какой вывод? Сидела, сидела, все съела и снова улетела. Мне стало смешно, и гнев мой на Пушкина утих.